Один из мужчин помог ей сесть в машину и с испанской колониальной галантностью произнес:

— Позвольте представиться — доктор Эрнандес.

У него было широкое лицо, напоминающее знакомые ей скульптуры майя, округлые, высокие скулы, орлиный нос, большой, скошенный вниз рот и скошенные вверх глаза. Светло-оливковая кожа свидетельствовала о индейских и испанских предках. Улыбка была такой же открытой и широкой, как у всех местных жителей, но появлялась не так часто и быстро угасала, оставляя на лице только тень.

Лилиана смотрела в окно, обследуя новое для себя пространство удовольствия. Все казалось ей непривычным. Даже зелень листвы была необычной: насыщенной, лакированной, влажной. Листья здесь были тяжелые, полные, цветы — крупные, словно переполненные соками, и живые — словно потому, что им не нужно было закрываться, чтобы защититься от холода или ночной прохлады. Как будто они вообще не нуждались во сне.

Хижины из пальмовых листьев напоминали об Африке. Одни, с заостренными крышами, стояли на сваях. У других крыши были пологими, и выступающие пальмовые листья создавали тень вокруг дома.

Слева от дороги виднелась серебристая, иногда приобретающая оттенок сепии, поверхность лагуны. Наполовину ее покрывали плавающие в воде цветы. Деревья и кусты казались какими-то невиданными растениями, растениями «на сваях», погружающими в воду свои извилистые корни, подобно тому как погружает в воду свои прямые гибкие корни тростник. Поджав под себя одну ногу, стояли цапли. Расползались во все стороны игуаны. Истерически веселились попугаи.

Лилиана снова взглянула на доктора, но тот был погружен в раздумья, и потому она перевела взгляд на американца, которого звали Хэтчер. Он был инженером, приехал в Мексику много лет назад строить дороги и мосты, но потом женился на мексиканке и решил остаться. Хэтчер в совершенстве владел испанским, у него, как у всех местных жителей, была грубая, дочерна обожженная солнцем кожа, только выступающая челюсть и острые плечи остались прежними. Он выглядел суровым, худым — «кожа да кости». На его босых ногах были мексиканские сандалии с подошвами из старых автомобильных шин. Рубашка расстегнута на шее. Но это небрежное облачение выглядело на Хэтчере скорее как способ завоевать тропики, чем подчиниться им.

— Голконда может показаться вам красивой, и все же туристы ее испортили. Неподалеку отсюда я нашел место гораздо красивее. Пришлось проложить туда дорогу. Пляж с белым песком, от которого, как от снега в горах, глазам становится больно. Сейчас я строю там дом. Раз в неделю приезжаю в Голконду за покупками. У меня есть джип. Готов пригласить вас к себе в гости. Если, конечно, вы не приехали сюда, как большинство американцев, только пить и танцевать…

— У меня нет времени ни на выпивку, ни на танцы. Каждую ночь я должна выступать с джазовым оркестром.

— В таком случае вы — Лилиана Бэй, — сказал до сих пор молчавший пассажир, высокий светловолосый австриец, который говорил по-испански грубовато, но уверенно. — Я — хозяин «Черной жемчужины». Это я вас пригласил.

— Мистер Хансен?

Он без улыбки пожал ей руку. У него была белая кожа. Тропики не сумели ни согреть его, ни растопить лед голубых глаз.

Лилиана почувствовала, как эти трое невольно вторгаются в ее собственное восприятие Голконды, пытаются навязать ей такой образ Голконды, который ей неприятен. Доктор хотел, чтобы она обратила внимание на нуждающихся в помощи детей, американец желал отвратить от туризма, а хозяин «Черной жемчужины» делал все, чтобы превратить город в подобие ночного клуба.

Такси остановилось на заправочной станции. Невероятно толстый и много дней не брившийся американец тяжело поднялся с гамака и подошел к ним.

— Привет, Сэм, — сказал доктор Эрнандес. — Как Мария? Почему ты не привез ее на укол?

Сэм окликнул женщину, чей силуэт смутно виднелся внутри пальмовой хижины. Она подошла к двери. Спина ее была перевязана длинной черной шалью, в которой, как в гамаке, покачивался ребенок.

Сэм повторил вопрос доктора. Она пожала плечами:

— Не было времени.

И позвала:

— Мария!

Мария отделилась от группы детей, игравших с лодочкой из скорлупы кокосового ореха. Она была очень мала для своего возраста, изящно сложена и миниатюрна, как почти все мексиканские дети. Под кистью мексиканских художников эти безупречно изваянные существа с крохотными ручками и ножками, с тонкими шеями и узкими талиями выглядели куда крупнее, чем были на самом деле, обретали жилы и мускулы великанов. Лилиане они казались нежными, хрупкими и стройными, а доктор считал их больными.

Инженер сказал Лилиане:

— Сэм приехал сюда двадцать лет назад строить мосты и дороги. Женился на местной женщине. Теперь уже ничего не делает, только спит и пьет.

— Это тропики, — сказал Хансен.

— Вы никогда не были в Бауэри, — сказала Лилиана.

— В тропиках все белые опускаются…

— Я слышала, но никогда в это не верила. Точно так же, как не верю в то, что все авантюристы — люди конченые. По-моему, подобные предубеждения — лишь выражение страха, страха перед чужой страной, перед авантюрой.

— Согласен с вами, — сказал доктор. — Белый человек, который опускается в тропиках, будет опускаться повсюду. Но в чужой стране белые заметнее, потому что их мало.

— К тому же на родине всегда найдутся люди, которые не позволят тебе опуститься. Родственники и друзья пресекут любую попытку. Начнут читать проповеди, нотации, будут угрожать, даже «спасать».

Австриец рассмеялся:

— Могу представить себе, какую поддержку вы получили бы здесь!

— А вы, мистер Хэтчер, уютно чувствуете себя в тропиках?

Хэтчер ответил серьезно:

— Я счастливый человек. Сумел научиться жить и чувствовать как аборигены.

— Значит, весь секрет в этом? Отчаявшимися, одинокими, разрушающими себя становятся лишь те, кто не способен слиться с местными, стать такими, как они?

— Пожалуй, — задумчиво сказал доктор. — А может быть, причина тому американский культ работы. Работа — тот стержень, который вас держит. Работа, а не радости простой жизни.

Слова его сопровождались звоном гитар. Как только одна гитара смолкала, наплывали звуки другой, продолжая плести из музыки сеть, которая улавливает вас и спасает от грусти, покачивая и погружая в дурман вечного карнавала.

И подобно тому, как каждое дерево было осыпано гигантскими блестящими цветами, играющими хроматические гаммы, выводящими рулады и трели красного и голубого, так и люди, словно состязаясь с ними, наряжались в еще более насыщенные индиговые, пламенные оранжевые, платиновые белые и какие-то другие цвета, напоминающие цвет манго, телесные тона гранатов.

Дома были украшены вьющимися растениями, усыпанными цветами в форме колокольчиков. Звон гитар, доносившийся изнутри домов и с порогов, вторил игре красок и напоминал об аромате гуайявы, папайи, кактусовых фиг, аниса, шафрана и красного перца.

Большие терракотовые кувшины, тяжело нагруженные ослы, тощие голодные собаки — все вызывало в памяти библейские образы. Все двери были распахнуты; Лилиана видела детей, спящих в гамаках, картинки из Священного Писания на белых оштукатуренных стенах, стариков в креслах-качалках, фотографии родственников, пришпиленные на стене рядом со старыми пальмовыми листьями, принесенными с праздника Пальмового Воскресенья.

Солнце садилось нарочито величественно, со всей помпой расшитых шелков и оранжевых гобеленов на восточные темы. Пальмы сохраняли свою обнаженную элегантность и, помахивая гигантскими султанами, словно перьевыми метелками, очищали тропическое небо от пылинок облачков, чтобы оно стало чистым, как морская раковина.

В ресторанах предлагали ужин на свежем воздухе. На длинном общем столе стояла большая чаша с ухой и жареная рыба. Люди в домах зажигали масляные лампы, мерцавшие куда жизнерадостнее, чем свечи.

Доктор говорил о болезнях:

— Пятнадцать лет назад здесь действительно было опасно. Малярия, дизентерия, слоновая болезнь и масса других болезней, о которых вы и не подозреваете. До моего приезда здесь не было ни одной больницы, ни одного врача. Пришлось в одиночку сражаться с дизентерией и отучать местных жителей спать вместе со скотиной.