Ей приходилось заново создавать свое лицо, разглаживать сведенные тревогой брови, разделять слипшиеся ресницы, смывать следы тайных внутренних слез, подправлять рот, как бы прорисовывая его на холсте, и возвращать ему обычную лучезарную улыбку.

За всей этой беспорядочностью в лице, прическе и одежде стоял внутренний хаос, готовый, как те тайные вулканы, что внезапно вспарывают аккуратные борозды мирно вспаханного поля, яростно вырваться наружу через первую попавшуюся щель.

Вот теперь из зеркала на нее смотрело румяное, ясноглазое, улыбающееся, гладкое лицо — красивое лицо. Самообладание и тщательный грим почти полностью скрыли следы тревоги. Теперь, когда она чувствовала себя готовой к встрече с новым днем, к ней вернулась ее природная красота, до того смятая, искаженная тревогой.

К подбору одежды она подходила так же, как к встрече нового дня, проникающего через закрытые окна и двери, — с учетом возможных внешних опасностей.

Убежденная, что отовсюду — и от вещей, и от людей — исходит опасность, она прикидывала, какое платье, какие туфли, какое пальто больше подойдут ее тревожному сердцу и телу? Ведь костюм — это тоже вызов, это дисциплина, это ловушка. Стоит в нее попасть, как сразу придется вести себя по-другому.

В конечном счете, она выбрала платье с дырочкой на рукаве. В последний раз она была в нем, когда стояла перед роскошным, безумно шикарным рестораном, не решаясь войти. И вместо того, чтобы честно признаться самой себе: «Я боюсь туда войти», она нашла отговорку: «Я не могу войти, потому что у меня на рукаве дырочка».

Она отобрала тот плащ, который показался ей наиболее защищающим, наиболее окутывающим.

А кроме того, в его покрое было нечто такое, что казалось ей присущим исключительно мужчине, — некий порыв, некая дерзость, некая уверенность в свободе, недоступные женщине.

Набрасывая плащ на плечи, она ярко представила себе дразнящую мулету тореадора, развевающийся стяг средневекового всадника, раздувающийся на ветру парус, забрало рыцаря, отправляющегося на бой.

Расстеленный плащ был ложем кочевников, развернутый — флагом авантюристов.

Теперь она была в костюме, более всего подходящем для полетов, битв, турниров.

Занавес ночной беззащитности поднимался, и на сцене появлялась героиня, которая была готова.

«Готова», — сказало зеркало, «Готова», — сказали туфли, «Готова», — сказал плащ.

Она стояла и разглядывала себя в зеркале. Да, одета она была отнюдь не для мирной или доверительной встречи с жизнью.

Выглянув из окна, она совсем не удивилась, увидев, что мужчина, накануне преследовавший ее, стоит на углу и притворяется, что читает газету.

В этом не было ничего удивительного. Материализовалось ощущение, преследовавшее ее многие годы. Ощущение того, будто некий посторонний Глаз постоянно наблюдает за нею.

Она пошла по 18-й стрит к реке. Шла неровной походкой, учащенно дыша, делая большие шаги и наклоняясь вперед, как жокей.

Вдоль улицы сплошными рядами тянулись гаражи для грузовиков. В это время суток тяжелые железные ворота то и дело раскрывались и тогда, загораживая собою солнце, оттуда выкатывались огромные машины. Их колеса были ростом с Сабину.

Грузовики выстраивались один за другим, и за ними уже нельзя было увидеть ни улицу, ни дома напротив. Справа от Сабины — целая стена рокочущих моторов и гигантские колеса, начинающие вращаться. А уже открываются ворота слева, и оттуда тоже медленно выкатываются все новые и новые грузовики, медленно приближаются, словно хотят ее поглотить. Надвигаются угрожающе, бесчеловечно, и их кабины расположены так высоко, что водителей даже не видно.

Сабина почувствовала, как все ее тело подбирается. От грохота она съеживалась, а грузовики, наоборот, все увеличивались, разрастались до чудовищных размеров, вращение их колес казалось неуправляемым. Сабина почувствовала себя ребенком, попавшим в жуткий мир страшных великанов. Она почувствовала, как беззащитны ее ноги, обутые в сандалии. Она почувствовала себя хрупкой и уязвимой. Ее охватил ужас, страх перед механизированным злом.

Сабина так остро ощущала в этот момент свою хрупкость, что даже испугалась, когда рядом с ней появилась и пошла с нею рядом какая-то женщина. Сабина глянула на нее, высокорослую, уверенную в себе, и сразу успокоилась. Хотя та тоже была в черном, в ее походке не было ни тени ужаса.

И вдруг женщина исчезла. Точно зеркало разбилось. Это Сабина встретилась с собой, со своей копией, которая появилась рядом с ее съежившимся от страха подлинным «Я», чтобы еще раз доказать несоответствие между ее ощущениями и внешней правдой.

Как уже много раз до того, Сабина опять почувствовала, сколь она мала и сколь велика опасность, но потом увидела в зеркале высокую, сильную, зрелую тридцатилетнюю женщину, готовую к тому, что ее окружает. Отражение в зеркале — то, чем она была теперь, ее образ, явленный миру. И в то же время ее потаенное внутреннее «Я» могло испытывать ужас перед колесом огромного грузовика.

Как всегда в моменты полного бессилия, в сознании Сабины всплыл образ ее мужа Алана. Наверное, этому воспоминанию способствовало само состояние ее слабости, внутреннего неравновесия, преувеличения страхов. Образ Алана возник как точка, зафиксированная в пространстве. Спокойное лицо. Спокойная манера поведения. Высокий, выделяющийся в толпе, он точно соответствовал ее представлению о его уникальности. Образ Алана возник у нее перед глазами как моментальный снимок. При этом ее тактильная память молчала, молчали и все другие чувства. Она видела его только глазами. Она не помнила его прикосновений, его голоса. Он, как фотография, навеки запечатлелся в ее сознании в характерной для него застывшей позе: очень спокойный, возвышающийся над людьми среднего роста и оттого слегка наклоняющий голову, словно в знак благословения. Она не могла представить его веселым, улыбающимся, беспечным или беззаботным. Он никогда не начинал разговор первым, не выказывал своих настроений, пристрастий, неприязни, он только ждал, как это делают исповедники, когда ему будут доверены слова или настроения других людей. Он играл роль пассивного слушателя, отражателя. Она не могла себе представить, чтобы он хотел чего-нибудь страстно (разве что ее прихода домой) или рассчитывал получить что-то для себя. Она носила при себе два его снимка: две ипостаси, дополняющие одна другую. На одной фотографии Алан был внимательным, ждущим, мудрым и отстраненным, на другой был погружен в медитацию, как сосредоточенный созерцатель.

И в любой ситуации, когда Сабину охватывала паника (как теперь во время этого обычного спуска по 18-й стрит), когда все ее тело сжималось от страха, перед глазами у нее возникали эти два образа Алана, а с ними и желание вернуться домой.

Она пешком вернулась в ту комнату, где проснулась сегодня утром. Вытащила из-под кровати чемодан и начала упаковывать вещи.

Кассир за конторкой отеля улыбнулся ей, когда она направилась к выходу. Улыбка, как показалось Сабине, содержала в себе вопрос, сомнение. Портье недоуменно смотрел на ее чемодан. Сабина подошла к нему и, запинаясь, спросила:

— Мой… муж оплатил счет?

— Ваш муж позаботился обо всем, — ответил портье.

Сабина вспыхнула. Она была готова сказать: «Что же вы тогда уставились на меня? Отчего на ваших лицах ирония?» Почему же саму ее так смутило слово «муж»?

Насмешливое отношение служащих гостиницы лишь усугубило ее чувство слабости и усталости. Чемодан в руке казался теперь гораздо тяжелее, чем был на самом деле. В таком состоянии потерянности всякий предмет становился ужасно тяжелым, любое помещение — гнетущим, любая задача — невыполнимой. А вдобавок ей еще стало казаться, что весь мир смотрит на нее с осуждением. Улыбка кассира представлялась ироничной, а пристальный взгляд портье — не слишком дружелюбным.

До Хейвена было всего два квартала, но ей это расстояние казалось огромным, почти непреодолимым препятствием. Поэтому она остановила такси и назвала адрес: «55-я авеню».