Нам предстояла трудная борьба, и мы должны были завершить ее победой.

НА УСТЬЕ РЕКИ БЕЛОЙ

Наш путь идет в глубь гор. Вечерняя гармонь. Мошков не спит. За Кизиром лают Левка и Черня. Зверь пробивается через завал. Выстрел на рассвете. Неудачная попытка подняться на Окуневый. Ночь под скалой. У Мошкова, кажется, гангрена. Операция под кедром.

С приходом в лагерь Мошкова и Козлова жизнь в экспедиции резко изменилась. Мы теперь возлагали большие надежды на охоту, и исход экспедиции во многом зависел от того, смогут ли Саяны прокормить нас и сумеем ли мы приспособиться к столь необычным условиям.

Мы наполовину сократили свой дневной паек муки, крупы, сахара, молочных продуктов. Консервы и небольшой остаток галет стали неприкосновенным запасом. Патроны и охотничье снаряжение были распределены на шесть месяцев предстоящего пути. Для этого пришлось ограничить круг людей, пользующихся оружием. Рыболовные снасти, спички, чай, материал для починки обуви и одежды -- все это теперь приобрело для нас большую ценность. Мы должны были до скупости стать бережливыми.

Солнце не показалось в тот день. Было холодно, все беспокойнее метался по долине ветер. Стелясь низко над мутным Кизиром, изредка проносились дружные табуны крохалей, появлялись стаи мелких птиц и шумом нарушали лесное спокойствие.

Нет солнца, и жизнь в тайге замирает, горы кажутся сумрачными, а лес охваченным глубоким сном, и сам невольно поддаешься этому грустному состоянию, да и время в такие дни тянется медленно.

После обеда стали готовиться в путь. Теперь он нам казался еще более загадочным, и, как никогда за многие годы работы в экспедиции, мы должны были рассчитывать только на свои силы. Исход задуманного предприятия зависел от способности людей преодолевать трудности. Но если бы тогда можно было заглянуть всего лишь на месяц вперед, мы бы повернули обратно. Нас подстерегала большая, неприятность.

По словам Павла Назаровича, до реки Белой, где мы предполагали расположиться лагерем, оставалось не более пятнадцати километров. Вести караван попрежнему должен был Трофим Васильевич. Павел Назарович, Лебедев и я, вооружившись топорами, пошли вперед прорубать тропу. Мошкову и Козлову освободили одну лошадь, на которой они ехали поочередно.

Миновав ключ, впадающий в Кизир, мы вступили в зону густой тайги. Куда ни шагнешь, путь преграждают то свалившиеся друг на друга стволы крупных деревьев с предательскими сучьями, готовыми в любой момент изорвать вашу одежду, то непроходимое сплетение ветвей. Каждый из нас был бы рад увидеть просвет, полоску горизонта или реку.

Продвигались медленно, делая бесконечные зигзаги между нагромождениями стволов и сучьев. Чаща сменялась весенними топями, бурными ключами, будто природа настойчиво решила заставить нас отказаться от задуманной цели. Но мы шли и шли, оставляя позади себя узкую ленту тропы да затесы на деревьях.

Павел Назарович, несмотря на свой преклонный возраст, первым отыскивал проход. Рубил он ловко, по-молодецки, и мы едва поспевали за ним.

-- Однако не пройти. Эку беду навалило! -- сказал он, присаживаясь отдохнуть и вытирая шапкой пот со лба.

Пришлось повернуть обратно. Бурелом, как оказалось, пересек долину. Мы же теряли надежду пробраться через него, когда случайно наткнулись на звериную тропу. Она шла над самыми отрогами и помогала выбраться в редколесье.

Все уже и уже становилась долина Кизира. Отроги левобережного хребта подошли близко к реке, и там, где они обрывались, снова начиналась звериная тропа, более торная, чем прежняя. Совсем неожиданно она привела нас к устью реки Нижней Белой. Место оказалось неудобным для лагеря, и мы прошли дальше, до Верхней Белой. Там нас встретил молодой кедровый лес, покрывавший небольшую равнину, ограниченную с юга все теми же отрогами хребта Крыжина. За Белой отроги снова отходят от берега Кизира и делают долину несколько шире. Правый же берег Кизира вообще не имеет сколько-нибудь значительных гор, вдоль него тянется залесенная возвышенность; она то отступает от реки и делает берег совсем пологим, то снова крутыми скатами подходит к воде.

Лагерем стали на берегу Кизира недалеко от устья Белой. Пока расчищали поляну, рубили жерди, подошел и караван.

Мы раскинули три палатки полукругом, в центре которого разожгли костер. Два брезента прикрывали груз и седла. Хозяйство повара поместили под развесистым кедром. Впереди виднелось широкое русло Кизира, теперь заполненное мутной водой, а позади, вдоль реки, неширокой лентой раскинулась кедровая тайга.

Вечером, наконец, вырвалось из облаков солнце и от его ослепительного света все вокруг лагеря ожило. Слабый прохладный ветер тянул с Кизира шум далекого переката. Пахло холодной сырой землею и пробившейся зеленью. В сумрачной чаще высохших кедров паслись лошади. Мы готовились к ночи, стучали топоры, носили Дрова.

Алексей сидел в своем убежище под деревом, среди разбросанной пустой посуды, и вслух размышлял:

-- Странно как-то у нас получается! Продукты расходовать запретили, стрелять по зверю -- ружья не дают, а повара не разжаловали? Из чего же я теперь должен ужин готовить? Как ты думаешь, Трофим Васильевич?

-- Из ничего... -- ответил Пугачев шутливо.

-- Умно, Трофим Васильевич, ей-богу, умно! Вот я и попробую угостить вас сегодня этим "изничего", -- и повар, схватив ведро, побежал за водой.

Для приготовления ужина мы действительно не имели мяса. He было поблизости и заводи, чтобы поставить сети. Надеялись на Днепровского. Он, не доходя до лагеря, вместе с Левкой и Черней свернул по Нижней Белой в горы, намереваясь поохотиться, и обещал вернуться дотемна.

-- Ужинать!.. -- вдруг громко крикнул повар.

Это слово означало не только трапезу, но и конец рабочего дня. Все собрались у костра и в недоумении смотрели на Алексея; тот сидел под кедром и, казалось, не собирался кормить нас. Перед ним стояли кружки и ведро с кипятком, да на костре что-то варилось в котле.

-- Нынче на ужин по заказу особое блюдо под названием Трофима Васильевича -- "изничего", -- сказал он, лукаво улыбаясь.

Мы ждали. Алексей неторопливо рылся в карманах, то запуская руку внутрь, то ощупывая их снаружи, причем каждый карман он обшаривал по нескольку раз. Затем торжественно снял с головы шапку и, зажимая в ней что-то, обратился ко всем:

-- Кто угадает, тому порционно, по заказу...

Все стояли молча.

-- Никто? -- переспросил он и открыл шапку.

Мы увидели в его руках вятскую губную гармошку, сиявшую при свете костра серебристым узором отделки. Все насторожились.

А повар рассмеялся и, закинув голову, поднес к губам гармошку.

Громко разнеслась по лесу веселая мелодия.

Скоро мы забыли про ужин. Хотелось бесконечно быть во власти этих звуков. А Алексей постепенно входил в азарт. Плясала по губам гармошка, дергались в такт плечи и голова.

Неожиданно песня оборвалась, повисла в воздухе в приподнятой руке гармошка. Все стихло, и только старые кедры, будто в такт унесшейся мелодии, продолжали покачивать вершинами.

-- Кому добавочного, подходи! -- произнес Алексей, и снова послышался его раскатистый смех.

Оживились, закурили, кто-то поправил костер, и все один за другим собрались под кедром. Пришел и Павел Назарович. Он сел в сторонке и, улыбаясь, раскуривал трубку.

Днепровского еще не было. Трофим Васильевич достал галеты, сахар и стал готовить чай.

Тихая безоблачная ночь окутала тайгу. Поднималась большая теплая луна, серебря вершины гор и бросая на лагерь изузоренные тени курчавых деревьев. В природе всеобщий покой, и опять залилась гармошка, один за другим звучали родные мотивы. Алексей играл с подлинным увлечением, оживляя и как-то облагораживая своим искусством несложный инструмент.

Разве можно забыть ту памятную ночь в диких горах, на берегу буйного Кизира, восторженные лица уставших людей, губную гармошку. И слушатели, и музыкант забыли обо всем. Никто не рукоплескал, не восторгался. Но сколько выразительного было в этой группе, расположившейся под столетним кедром и освещенной бликами ночного костра.