Я не верила своим глазам! Потрясающие работы углем, сангиной, цветными карандашами и пастелью. Ими мог бы гордиться взрослый художник. Немного наивные, может быть, в духе Утрилло, но удивительно зрелые и при том, при всем какие-то нежные, женские, что ли… Но совсем не детские!

— Тебе нравится, мамочка? Да? Правда? Ты молчишь, потому что нравятся. — Она многозначительно покивала. — Я знаю, все взрослые молчат, не верят. Хочешь, я при тебе нарисую? Хочешь? — Она проворно вытащила из стола чистую шероховатую бумагу, раскрыла коробки — пастель и сангина. — Что тебе нарисовать, мамочка?

— Что хочешь, Мелани. Только давай потом. Мы же собирались ужинать. Ты забыла?

— Ой, мамочка! — Она всплеснула руками. — У нас ведь есть еще ананас! Знаешь, мамочка, папа очень любит ананас. Мы ему обязательно должны оставить. А тетя Элис любит торт. Она, знаешь, такая сладкоежка! Так жалко, что она далеко живет! Была бы нашей соседкой, можно было бы ее позвать или отнести ей кусочек. А можно, я отнесу кусочек мадам Экревен из соседней квартиры? Ты не обидишься? Она старенькая и хорошая. У нее кошка. Знаешь, такая серая, пушистая. Пусси. Это по-английски. Она раньше у нас спала, когда у папы ночное дежурство. Теперь я не боюсь спать одна. Я большая! Знаешь, мне скоро десять! Нет, мамочка, конечно, не кошка, а мадам Экревен. Кошке к нам нельзя! У нас с папочкой рыбки…

Скромный аквариум с десятком гуппи и вуалехвостов стоял на окне в комнате хозяина, служившей одновременно его кабинетом, гостиной, а заодно и спальней, плавно переходя в кухню. Диван, пара кресел, старенький ковер, телевизор, музыкальная аппаратура, стеллажи с книгами и всякой мужской ерундой, на откидной полке — компьютер, гитара на стене, обеденный стол со стульями отгораживал территорию кухни. Может быть, из-за сочетания разноцветных кастрюль с потертыми корешками книг напротив, или из-за гитары с наивными наклейками, а возможно, из-за привычного мне компьютера или от присутствия подвижных живых существ в аквариуме, но комната хозяина выглядела гораздо приветливее аскетичных апартаментов его дочери. Здесь и предстояло ночевать мне. На диване. Заботливая Мелани предусмотрительно снабдила меня свежим бельем и чистой пижамной курткой папочки — вместо ночной рубашки.

На диване Луи! В куртке от его пижамы! Я усмехнулась и взглянула на часы — начало одиннадцатого. Ну и чем мне себя занять в чужой квартире? Я же никогда не ложусь спать в такое детское время, а порой пишу до двух, до трех ночи. Включить компьютер? Неудобно, чужой все-таки. Мало ли какая информация может быть у инспектора полиции? И потом, я вряд ли смогу сейчас написать что-либо путное: все наброски дома, да и переключиться на историю с Графиней после сегодняшнего бурного дня я просто не в состоянии! Кстати, для моей многострадальной — и уже никому не нужной — рукописи Мелани выделила коробку и поместила на стеллаж в «папиной» комнате.

Поболтать с Нестором? Рассказать ему о внезапно свалившейся на голову «дочери»? Слов нет: ребенок — чудо, но ведь мне надо как-то выпутываться! Нестор всегда умеет найти правильное решение. Ах да, мы ведь с ним поссорились. Хотя вполне вероятно, что он уже забыл. Ну и мог бы давно позвонить мне сам! Неужели все еще работает? Нет, вряд ли. Скорее всего спит — не может же человек не спать двое суток: писать, давать интервью телевидению, покупать жене пеньюары, заниматься с ней любовью… И заявлять после всего: «Все, свободна!»

Я прошла к плите, зажгла огонь под чайником. Сделаю-ка я себе слабенький кофе и тихонечко посмотрю телевизор. Глядишь и усну. Утро вечера мудренее.

В ожидании, пока закипит вода, я уселась на стул со стороны кухонной территории, заставляя себя смотреть на огонь и думать только о кавалерах и Графине. Вороная, гнедая или ослепительно белоснежная? Или, может, в яблоках, демократичнее? А героиня Мари? Блондинка или брюнетка? И сколько ей лет? Семнадцать? Девятнадцать? Нет, девятнадцать — слишком много, в девятнадцать лет уже ни одна идиотка не станет сбегать из дому…

И тут мне показалось, что за входной дверью послышались шаги. Кто-то потоптался и едва слышно поскреб в дверь. Вдруг — грабитель? Нет, что тут красть? Маньяк? Насильник? Только этого не хватало! Или просто этажом ошибся пьяный сосед?

Поскребли снова, затем тихо постучали. Потом громче.

Я взяла в руки кухонный нож, подкралась к двери и услышала, как ключ задвигался в замке.

— Кто там?

— Это я, Элис!

Спрятав нож за спину, я открыла.

— А позвонить было нельзя?

— А звонок у твоего Луи работает? — прошептала Элис, вытаскивая ключ из скважины, но вторую руку она тоже почему-то держала сзади. — И не ори, Мелани разбудишь.

— Откуда вы знаете, что она спит?

— Знаю. В десять она в постели. Держи. — Мужским жестом она выбросила руку из-за спины, протянула мне бутылку, сунула связку ключей в карман, сдернула с головы кепи. — Коньяк. Потолковать нужно. — И уверенно двинула к обеденному столу. — Ну, поладили?

Это была совсем другая Элис — не похожая ни на ту разнежившуюся на солнце служащую среди бумаг, ни на болтливую взбудораженную раскрасневшуюся тетку, которая почему-то вела машину, как опытный гонщик. Ну да, конечно, старший инспектор полиции и должен именно так водить автомобиль, и именно так уверенно двигаться и изъясняться как герой вестерна — рублеными фразами. Правда, у нашего героя фигура, от которой потерял бы голову любой уважающий себя султан: пышная грудь, тонкая, по сравнению с крепкими выдающимися бедрами, талия, туго перетянутая ремнем, и богатые черные — просто вороные! — волосы, как попало заколотые в низкий учительский пучок с торчащими шпильками.

— Ты дверь-то закрой и проходи, подруга. Пожевать чего к коньячку у тебя найдется?

— Да, конечно.

Как же мне закрыть дверь? Элис ведь увидит нож в моей руке. До чего же глупо!

— Что-то не так? — насторожилась она. — Ты чего на меня так смотришь?

— Просто… — Я спиной навалилась на дверь и медленно закрыла. Щелкнул замок. — Просто у вас очень красивые волосы!

— Да ну их! — Она поморщилась, пятернями зачесывая назад выпавшие пряди. — Надоели до смерти! Давно бы остригла. Мой не дает! — При слове «мой» ее глаза неожиданно потеплели. — Ты, говорит, и без того мужик мужиком, не хватало мне еще у жены бритого затылка! Слушай, а чего ты мне выкаешь? Мы же не на службе. Мне тридцать пять, а тебе сколько?

— Тридцать два. — Наконец-то я избавилась от ножа, незаметно кинув его в раковину. Коньяк я поставила на стол. — Будет осенью.

— Ну, мы ж молодые! — Она по-свойски заглянула в холодильник. — Так, яйца есть. Давай мне на сковородочку пяток, себе — сколько хочешь, и с лучком. Только колбаски сперва обжарь. А я пойду воды в морду брошу. Ну и жарища сегодня!

— Вообще-то яичницу с коньяком… У меня есть фрукты и торт! Мелани говорила, вы… э-э-э… ты любишь сладкое!

— Люблю, люблю! — громко прошептала она, заходя в ванную. — Только не ори, я и так все слышу! Сразу видно, непривычная ты к детям. — За дверью заструилась вода, но нисколько не помешала монологу Элис. — Когда дети спят, надо говорить ровно, без вскрикивания. Тогда им что колыбельная, что разговор. Взять, хотя бы… — Звук сработавшего унитаза не дал мне узнать, кого или что предлагала Элис в качестве примера. — Ничего, привыкнешь! Мелани тебе то что надо! Блондинка, как ты, опять же, да и вообще ангел! Скажи, ангел? — Вытирая руки на ходу, она вышла из ванной.

— Ангел, — согласилась я, радуясь, что справилась с луком и сопутствующей ему влагой из глаз к возвращению Элис и тому, что смыла грим, весьма пострадавший после посещения больницы.

— Ну, я и говорю! А ты волновалась. Мне бы такую сладкую болтушку! А то парни. Конечно, мальчики — работники, большая радость. — Она открыла коньяк, потянулась к стаканам на сушке, жадно поглядывая на зашикавшую на сковороде яичницу. — Но девочка… Косички, ленточки!