– Устройте у себя какое-нибудь домашнее бедствие, – посоветовал Вир. – Тогда у вас появится предлог обратиться к соседке.

– Уже думала об этом. Но как-то не решусь повредить крышу – или трубы – арендованного особняка.

– А ваши слуги не могут заболеть чем-то ужасным, но не заразным? – спросил Холбрук. – Как насчет повального приступа поноса?

– Холбрук, ведите себя прилично. Я не химик и не собираюсь травить собственных слуг.

– А как насчет нашествия крыс? – предложил Вир, большей частью ради шутки.

– Что вы имеете в виду? – содрогнулась леди Кингсли.

– Выпустите в помещении десяток-другой крыс, – пожал плечами маркиз. – Ваши гости с визгом бросятся на улицу. К тому же, крысы не причинят строению большого вреда, если крысолов немедля приступит к работе.

– Великолепная мысль, дружище, – выпрямился Холбрук.– Я как раз знаю человека, который разводит мышей и крыс для научных лабораторий.

Это не удивило Вира. У Холбрука была масса необычных и невероятно полезных знакомств.

– Нет, отвратительная идея, – воспротивилась леди Кингсли.

– Напротив, полагаю, это просто гениально, – упорствовал Холбрук. – Дуглас поедет в Лондон на встречу со своим адвокатом недели через две, верно?

– Верно, – кивнул Вир.

– Значит, времени достаточно, – снова откинулся на кушетку Холбрук. – Считайте, дело сделано.

– Терпеть не могу крыс, – поморщилась леди Кингсли.

– За королеву и отечество, мадам, – произнес Вир, поднимаясь. – За королеву и отечество.

– Забавно, что вы упомянули королеву и отечество, милорд, – забарабанил пальцами по губам Холбрук. – Я только что получил донесение о шантаже некоего члена королевской семьи, и…

Но Вир уже ушел. 

Двумя неделями позже

Мисс Элиссанда Эджертон застыла перед домом в Хайгейт-корте. По ее черному зонтику стучал дождь, холодный серый туман заволакивал все вокруг, кроме проезда.

На дворе август, а кажется, будто уже ноябрь.

– Счастливого пути, дядюшка, – улыбнулась она стоявшему перед ней мужчине.

Эдмунд Дуглас улыбнулся в ответ. Притворные нежные чувства служили ему развлечением. «В этом доме не плачут, милая Элиссанда, понимаешь? Посмотри на свою тетю – ей недостает силы или ума, чтобы улыбаться. Ты же не хочешь быть похожей на нее?»

Даже в шестилетнем возрасте Элиссанда знала, что не хочет быть такой же бледной и хнычущей тенью, как ее тетушка. Она не понимала, почему та все время плачет. Но всякий раз, когда тетя Рейчел начинала лить слезы, а дядя, положив руку на вздрагивающие плечи, отводил жену в ее комнату, Элиссанда выскальзывала из дома и убегала так далеко, как только отваживалась, и ее сердечко колотилось от страха, отвращения и гнева, жегшего, словно раскаленные уголья.

Вот так она научилась улыбаться.

– Спасибо, милая, – ответил Эдмунд Дуглас, но даже не двинулся к ожидавшему экипажу. Ему нравилось затягивать прощание – девушка подозревала, что дяде прекрасно известно, как сильно она жаждет его отъезда. Ее улыбка стала еще шире.

– Позаботься о тете, пока меня не будет, – сказал он, поднимая глаза на окно спальни своей супруги. – Ты же знаешь, как она мне дорога.

– Конечно, дядюшка.

По-прежнему улыбаясь, Элиссанда наклонилась и поцеловала дядю в щеку, сдерживая отвращение так искусно, что дух захватывало.

Он требовал выказывать родственные чувства перед слугами. Не каждый лицемер способен скрывать свою злобную сущность настолько хорошо, чтобы обмануть даже собственных слуг. В деревне можно было услышать сплетни о сквайре Льюисе, щиплющем горничных за мягкие места, или о миссис Стивенсон, разбавляющей водой пиво для слуг. Но единственным бытующим мнением о мистере Дугласе было всеобщее восхищение его мученическим долготерпением: ведь миссис Дуглас так больна – и вообще малость не в себе.

Наконец дядя уселся в карету. Сгорбившийся в своем макинтоше [3]кучер хлестнул вожжами, и колеса заскрипели по мокрому гравию подъездной дороги. Элиссанда махала вслед карете, пока та не скрылась за поворотом, затем опустила руку и сбросила с лица улыбку.

* * * * *

Лучше всего Виру спалось в едущем поезде. Ему случалось садиться в следующий из Лондона в Эдинбург «Шотландский экспресс» исключительно ради крепкого восьмичасового сна.

Поездка в Шропшир была раза в два короче, к тому же включала несколько пересадок. Тем не менее, она ему понравилась, пожалуй, даже больше, чем любая другая со времени его короткой дремы по пути из Лондона в Глостершир.  Там он провел последние две недели, разыскивая план военного вторжения, странным образом «утерянный» Министерством иностранных дел.  Очень деликатное задание, учитывая, что план затрагивал немецкие колонии в Юго-Западной Африке, а отношения с Германией и без того были натянуты до предела.

Вир решил проблему, не допустив ни малейшего намека на международный скандал. Однако радость успеха была несколько смазанной: маркиз вел двойную жизнь ради торжества справедливости, а не для спасения глупцов, не способных уберечь важные документы.

Но даже когда расследуемое дело утоляло его жажду правосудия, удовлетворение все равно было приглушенным и непродолжительным – как мерцание тлеющих угольков, почти превратившихся в пепел – а  за ним приходила длящаяся неделями усталость. Свинцовая опустошенность, не исчезающая даже после крепкого и продолжительного сна. 

Карета, которую выслала за ним леди Кингсли, быстро катила по зеленой, холмистой сельской местности. Спать маркиз больше не мог, а свое следующее задание обдумывать не хотел. Отшельнический образ жизни Эдмунда Дугласа, конечно, заставил их поломать голову при разработке плана, но само расследование было просто очередным делом в его карьере, изобиловавшей необычными случаями, с которыми не могла справиться местная полиция, а зачастую и не подозревала о них.

Вир невидяще уставился в окно кареты. Вместо пастбищ и лугов, влажных от дождя и сверкающих под лучами выглянувшего вечернего солнца, ему виделся абсолютно иной пейзаж: грохочущие волны, высокие скалы, лиловые от цветущего вереска пустоши. По склону перед ним вилась тропинка, и теплая, надежная рука держала его за руку.

Маркиз узнавал эту тропинку. Он узнавал эти скалы, море, пустоши – побережья в Сомерсете, Северном Девоне и Корнуолле были невероятно красивы, и Вир посещал их так часто, как только получалось. Однако державшая Вира за руку женщина существовала исключительно в его воображении.

Но маркизу была известна ее легкая, упругая поступь. Он узнавал ее плотную шерстяную юбку: при ходьбе она тихонько шелестела, но этот звук можно было слышать только на самом верху тропинки – в тиши, вдали от беснующихся волн. Он знал очертания ее шеи под широкополой шляпой, защищавшей кожу от солнца: ведь много раз, когда ее собственный жакет оказывался плохой защитой от прохладной и изменчивой погоды, Вир набрасывал ей на плечи свое пальто.

Она была неутомимой спутницей, верным другом, а по ночам – нежной и податливой любовницей.

Фантазии подобны узникам: менее склонны к неповиновению, если предоставить им некоторую свободу действий в разумных рамках. Поэтому Вир часто грезил о своей подруге: когда не мог уснуть, когда слишком уставал, чтобы думать о чем-либо еще, когда страшился возвращения домой после долгих недель предвкушения тишины и покоя. Ей достаточно было положить на его руку свою ладонь – тепло, понимающе, заботливо. И Виру становилось хорошо: цинизм смягчался, одиночество отступало, ночные кошмары забывались.

У маркиза хватило здравого смысла не давать этой женщине имени и не воображать ее физический облик до последних мелочей. Благодаря этому он мог тешить себя надеждой, что когда-нибудь в укромном уголке переполненного и ярко освещенного бального зала встретится с ней. Но он был слишком слаб, чтобы не представлять ее улыбку – такую очаровательную и искреннюю, что невозможно не быть счастливым в ее сиянии. Эта женщина улыбалась нечасто, поскольку маркиз был не способен часто чувствовать себя счастливым, пусть даже в мечтах. Но когда она все же улыбалась, душа Вира воспаряла, словно он опять становился шестилетним мальчишкой, впервые в жизни бросающимся в океан.