Много ли человеку надо?

В начале этой главы я взяла на себя смелость утверждать, что любовь — это жуткая болезнь, от которой трудно излечиться. Прошло уже несколько лет после развода, а сердце у меня ныло, и солью на раны были вопросы, которые задавались мне журналистами, бравшими интервью. Они были стандартными, я бы даже сказала — из области мещанского любопытства: «Ваша первая любовь?», «Когда и за кого вы вышли замуж?», «По чьей инициативе произошел развод?» Это была входившая в моду публичная раскованность «по-советски», когда хочется «клубнички», но еще действуют ограничительные рамки.

Я уклонялась от подробностей. Но однажды у журналистки латышского журнала «Санта» увидела искренний, доброжелательный интерес и разговорилась. Интервью состоялось в 1998 году. Вначале она расспрашивала меня об отце, а дальше произошел такой диалог…

«— Встретился ли вам в жизни такой же настоящий мужчина, каким был ваш отец?

— У меня был очень красивый и интересный муж. Все шло хорошо, пока не узнала, что я у него не одна. И все разрушилось…

— Вы долго прожили вместе?

— 27 лет.

— И не смогли простить?

— Не получилось… Я вообще никогда не прощаю предательства. Никому!

— А где он, что с ним сейчас?

— Его уже нет. С ним я была счастлива. Мы приезжали на Рижское взморье 23 года подряд. Я у него была четвертой женой. Одна из моих предшественниц была актрисой, так что мне ничего не приходилось ему объяснять и рассказывать.

— То есть трех предыдущих жен вы могли как-то простить, а измену нет?

— Я предполагала, что он искал в жизни свою, единственную женщину и нашел.

— Скорее всего так и было, если вы прожили целых 27 лет.

— Но я же не сразу узнала, что он… Как бы то ни было, сегодня испытываю к нему лишь благодарность за то доброе, что он привнес в мою жизнь.

— А вам не приходило в голову, что ему нелегко было жить со звездой?

— Приходило, но не тогда, а гораздо позже. А в тот момент было отчаяние…»

Я перечитала это интервью и сама удивилась. Резкость мне никогда не была свойственна, я всегда считала, что, если тебя сильно «ужалили», для начала лучше промолчать, перевести дыхание, не платить той же монетой.

После развода я почувствовала себя вырвавшейся на свободу. Конечно, было обидно и горько. Но я самостоятельна и умею организовать свою жизнь. В любом случае я пришла к выводу, что следовало развестись раньше — так было бы лучше для меня. Развод назревал, но я не хотела замечать очевидное.

Я говорила себе: «Все нормально, Элина!» Но что уж тут нормального! Понимала, что должна расплатиться за многолетнее терпение. Я чувствовала себя так, как должен себя чувствовать человек, у которого жизнь дала трещину. Не очень хотелось себе в этом признаваться, но что поделаешь…

Мне пришлось вновь обустраивать свою жизнь. Это было непросто, и я утонула в хлопотах. Делала это с удовольствием, и у меня появилось ощущение, что я заново начинаю жить. Я никогда об этом не говорила в интервью и не писала в прессе, но я отдала мужу все, что у меня было. Не потому, что мне это было не нужно, а потому, что не хотела, чтобы меня что-либо связывало с прошлым. А взамен я осталась свободной… Я ничего не делила — я отдавала…

Позже я поняла, что развод начал назревать тогда, когда Николай Иванович стал активно вторгаться в мое творчество. Я не могла позволить повелевать собою. Строить мою жизнь против моего желания — этого не надо было делать. А он вдруг начал заниматься моими делами, причем от «А» до «Я». Я ему говорила, предупреждала: «Я не могу подобного выдержать, привыкла делать все самостоятельно».

Но все-таки, я думаю, не только в этом дело. Ему была нужна не я, а та атмосфера, которая складывалась вокруг меня. Его перестало интересовать все, кроме того, что он муж «той самой Быстрицкой». Его не волновали ни мои заботы, ни мои болячки, ни мои хлопоты, ни мои трудности. Ко всему этому он стал относиться равнодушно. У него были свои интересы, и они сводились к встречам с «дамочками». Господи, кажется, я сбиваюсь на пошлость, но что делать, если это правда.

Впрочем, я и сейчас не хочу говорить о нем плохо. Потому что, говоря о нем так, я сама становлюсь хуже. А это недостойно.

Но могу сказать, что мои личные проблемы никак не отразились на работе в театре, моей творческой жизни. Впрочем, это не совсем так. Некоторые мои роли я стала чувствовать глубже, острее, как бы появилось «новое зрение». А то, что я превратилась в комок нервов, рисковала сорваться, как это у меня было раньше после сильных стрессов, — это уже мое, действительно личное.

Я выдержала, чем и горжусь.

Убеждена: не следует говорить в адрес любви, даже если она давно ушла, нехорошие слова. От этого прошлое не изменится, а твое собственное будущее может осложниться. Не понимаю тех, кто не умеет достойно расстаться, посылает вслед тому, кого любил, скверные слова…

Когда мне бывало особенно тяжело, я защищалась от своих бед… одиночеством. Думаю, что многие знают, какое это трудное испытание — оставаться наедине с собой среди множества людей. Для актрисы это может обернуться трагедией. Бывает такое одиночество, когда понимаешь, что все от тебя отвернулись и ты чувствуешь, что осталась одна, но не знаешь почему. Или ты что-то не так сделала, или с тобою что-то не то делают. В общем, ты одна, хотя вокруг множество знакомых людей. У меня это длилось не долго, но вполне достаточно для того, чтобы я осознала, что это такое — одиночество… Может быть, именно тогда я отрешилась от наивного юношеского романтизма и поняла, что надо быть сильной, держать удары. Такого одиночества у меня больше не было никогда. Но оно было необходимо, потому что порой бывает важно сосредоточиться, отрешиться от всего сиюминутного. У меня это потом вошло в привычку, стало душевной потребностью. Я, когда это нужно, уединяюсь от всех, замыкаюсь в себе. В семье я уходила в другую комнату, и все знали, что меня не стоит в такие минуты теребить, пытаться со мною общаться, потому что мне нужно было о чем-то подумать, что-то продумать. В моей жизни был период, когда я однажды просидела десять часов под дождем в лодке, решая, как мне дальше жить.

Впрочем, разве это одиночество? Это передышка перед очередным рывком в жизни, состояние, когда ты остаешься наедине с собой и Богом. Ведь решение приходит не просто так. Я считаю, что его посылает Бог. По крайней мере он направляет, наталкивает на принятие разумных решений.

Это благословенное одиночество. Счастливое одиночество. Оно не имеет ничего общего с пустотой вокруг тебя.

Актриса, не познавшая любовь и горькое одиночество, никогда не будет искренней на сцене. Искусство актера тем и отличается от профессии, допустим, фотографа, даже самого талантливого, что оно включает в процесс творчества и зрителей. Я знаю по опыту, что любая неверная нота в игре актера безошибочно угадывается залом. Фотография передает мгновения жизни, игра актера — саму жизнь…

Чтобы продолжить размышления о том, что является, по моему мнению, нравственными основами моей профессии, я должна сказать и о ненависти. Ибо в конце концов даже десять заповедей Божьих — это не что иное, как свод моральных норм, которые учат любить и преодолевать соблазны, искушения. Можно научить сценическому мастерству, но нельзя, невозможно научить любить, страдать и ненавидеть. Это дает только житейский, человеческий опыт. И каждому человеку — только то, что ему предназначено.

У меня в жизни были короткие, жгучие вспышки отрицания кого-либо или чего-либо. Именно короткие. У меня память так устроена — я быстро забываю зло, которое мне причинили. Не знаю, хорошо это или плохо. Мои друзья порою напоминают о том, что мне причинил зло какой-нибудь человек: «Ты вспомни, как он поступал по отношению к тебе…» А я удивляюсь: почему у меня нет злости к нему, в какой «осадок» она выпала? Я думаю, что это мой недостаток: человек все должен помнить в своей жизни — и хорошее, и плохое.