— Услышим ли? — не удержался от шутки продолжающий ликовать как ребенок Воротынский.

— Услышите, — заверил Иоанн. — Я Филе нынче повелел полсотни бочек под землю загнать, так что тут даже глухой услышит. И напослед, — царь вздохнул, — денек завтра будет жаркий, и не все доживут до ночи, так что прямо сейчас из шатров священников по полкам вышлю. Пусть ратники исповедуются и святых тайн приобщатся.

Ответ казанцев был в общем-то ожидаемым. Дикий хоровод крутящихся волчков смерти продолжался, и под заунывное завывание дервишей жители почти единогласно ответили: «Не хотим прощения! На стенах Русь, на башне Русь — ничего не боимся: поставим иную башню, иную стену; все помрем или отсидимся!»

Тогда царь велел готовиться к приступу. Посланец от Михайлы Воротынского застал его, когда он неспешно вооружался. Князь прислал гонца, дабы сообщить, что размысл уже подставил порох в подкопе под городскими стенами, но казанцы заметили его и потому нельзя мешкать.

«Врет поди, — усмехнулся Иоанн. — Боится, что я приступ отменю, вот и старается дорожку назад обрезать. Ну да ладно. Пущай. Лишь бы все ладно было».

Утро вновь выдалось ясное и чистое.

«Стало быть, бог все ж таки на нашей стороне», — подумал Иоанн и… вновь нырнул под полог. Здесь было чуть душновато и пахло ладаном, который напомнил Иоанну о смерти. Царь не боялся ее. Гораздо сильнее его страшила неудача при штурме. Во всяком случае если бы его попросили выбрать самому одно из двух, сказав, что это неминуемо, он без колебаний ткнул бы пальцем в победу. Пускай роковую, но победу.

Именно потому он так истово молился сейчас, и слова, которые он шептал, можно было бы легко отыскать в святом евангелии. Это было именно то, что некогда исступленно повторял в Гефсиманском саду Христос.

— О, если б ты благоволел пронесть чашу сию мимо меня! Но не моя воля, но твоя да будет [108].

Сходной была и ситуация, поскольку Иоанн еще на рассвете отпустил свой полк к городу (словно Христос учеников) и велел ему дожидаться себя в назначенном месте, а сам пошел к молитве.

Вот только у Христа выбора не было, и чаша перед ним была одна-одинешенька, а у Иоанна их имелось несколько, но страшили его лишь две из них — в одной колыхался тягучий и приторно-дурманящий напиток смерти, в другой — отвратно-жгучий настой позора неудачи. Иоанн просил убрать хотя бы последнюю. Просил, вопреки поучениям своего наставника, которые он хорошо помнил, но которыми сегодня решил пренебречь.

— Никогда ничего не проси у бога, — поучал его старец Артемий. — Только благодари за то, что он тебе дал.

— Отче, а это не будет гордыней? — спросил тогда Иоанн.

— Нет, — отрезал Артемий. — Ни гордыней, ни смирением, но правильным пониманием себя, как сына божьего.

— Церковь же учит, что Христос — сын божий, а мы все — рабы божьи. Как же так? — возразил Иоанн.

— Чушь! — фыркнул старец. — Если он — отец наш небесный, значит — мы его дети. Ну какой отец захочет видеть своих детей рабами? Вот тот, кто считает себя рабом — просить может, потому что раб создан для того, чтобы попрошайничать, а ты — его сын, и он, как твой отец, уже дал тебе все, что нужно. Может быть, тебе хочется что-то еще, но это вовсе не означает, что оно тебе на самом деле необходимо. А захочет — и еще что-нибудь даст. Но не по просьбе, а потому что опять-таки сочтет, что и оно тебе во благо, либо для поучения.

Первый взрыв раздался когда Иоанн уже вставал с колен. Шатер всколыхнулся, земля под ногами задрожала, государь бросился к выходу, и, когда открыл полог, прозвучал гром второго взрыва. Вспышки не было, но зато городская стена на глазах стала как-то странно и нелепо перекашиваться, расползаясь в разные стороны, а самая ее середина беззвучно взлетела над землей вместе с камнями, бревнами и людьми, которые совсем недавно целые и невредимые стояли на этой стене.

И тут же послышалось громогласное «Ура!». Приступ начался. Со стен тоже что-то неистово визжали, голося как-то на удивление тоненько, почти по-бабьи. Сеча началась почти одновременно по всему периметру крепостных стен. И вдруг показалось невероятное — там, куда он смотрел, русские ратники стали отступать. Казанцы давили их бревнами, обливали кипящим варом, сталкивали длинными шестами. Они уже не скрывались за щитами, стоя открыто на стенах и помостах, наплевав на сильный огонь русских ратников.

Он зажмурил глаза, потряс головой, сбивая наваждение, и перевел взгляд на следующий участок стены. Там вроде бы все в порядке. Но нет. Едва присмотрелся — вновь отступают. А вскоре уловил и закономерность — отступают всюду, куда бы он ни смотрел. Едва переводил свой взгляд в другое место — как отступать начинали именно там, а в первом положение дел сразу начинало выравниваться.

«Так что же — мне и мою победу увидеть нельзя?! — возмутился он, но тут же осекся и смиренно обратился к небесам. — Если такова чаша твоя, то благодарствую тебе, господи, ибо она — милостива», — после чего ушел от соблазна снова за полог походной церкви — пусть наступают повсюду.

Между тем в церковь не вошел — ворвался Владимир Воротынский. Удивленно покосившись на коленопреклоненного царя, он трижды перекрестился, как и подобает православному человеку, и лишь после этого негромко заметил:

— Государь! Время тебе ехать. Полки ждут своего царя.

Иоанн, прикусив губу, ответил первое, что пришло в голову:

— Если до конца отслушаем службу, то и совершенную милость от Христа получим.

Почти тут же в церковь влетел второй — князь Курбский. С еще большим удивлением он воззрился на Иоанна, даже забыв перекреститься — настолько был поражен странной картиной, некоторое время стоял в оцепенении, но все-таки нашел в себе мужество произнести:

— Ратники желают видеть царя, — и, видя, что Иоанн никак на это не реагирует, более громко и требовательно произнес: — Надобно подкрепить войско.

Иоанн вздохнул. «Так вот какую чашу ты уготовил мне, господи? — пронеслось в его голове. — Не смерти — то пустяк, не неудачи, но позора трусости. И что же мне сейчас делать? Ведь если я поддамся на просьбы, то крах всему приступу, а если не соглашусь — то запятнаю имя свое и в чем?! Так что хуже?!»

И он стоял, гадая, не в силах сделать собственный выбор, на который даже не оставалось времени, и слезы полились из его глаз:

— Не остави мене, господи боже мой! Не отступи от мене, вонми в помощь мою! — шептал он исступленно, надеясь, что служба не закончится, но не тут-то было.

Отец Андрей тоже хотел посмотреть на зрелище, о котором можно будет рассказывать впоследствии всю оставшуюся жизнь, предвкушая, как он все опишет в своей книжице, а потому, дочитав оставшееся вовсе непонятной скороговоркой, быстро поднес к царю образ чудотворца Сергия, торопливо подал государю кусок просфоры, поднес артоса, на скорую руку благословил и именно в этот самый момент Иоанн решился и выбрал.

Он вновь запрокинул голову к небесам, таким обманчивым и непредсказуемым, и мысленно почти с вызовом произнес: «Коли ты сам даруешь мне выбор, то да будет воля твоя. Обе чаши горьки, но я понял тебя. Если сейчас я увижу, как мои рати отступают, то просто зажмурю глаза и приму последний бой, не давая коню повернуть, и тогда победа останется за Русью — пусть я даже ее никогда и не увижу».

С этой мыслью он вышел из церкви, решительно сел на коня и поскакал к своему полку. Когда Иоанн подъехал к городу, русские знамена развевались уже на стенах, а присутствие царя, казалось, придало ратникам новые силы. Однако он еще не успел въехать за стены, как его разыскал гонец от младшего брата Владимира Ивановича — Михаила Воротынского с просьбой помочь его людям, которые уже в городе, своим полком.

Иоанн повернулся к Воротынскому-старшему.

— Давай подсобляй брату, — сказал и повторил еще раз, но гораздо громче — даже на расстоянии в сажень почти ничего нельзя было услышать.

— Они там не помогут — тесно слишком, — так же громко ответил Владимир Иванович.