Словом, sapienti sat, то бишь умному достаточно. Но никакого предупреждения — не подкопаешься. После этого оставалось только надеяться, что гонец Иоанна окажется попроворнее митрополичьих, которые седмицей ранее разлетелись с его подворья кто куда, поскольку владыка, ссылаясь на царево повеление, повелел то же самое [160].

Надежды Иоанна не сбылись. Фора в семь суток оказалась неодолимой. Когда царские гонцы прибыли в Кирилло-Белозерский монастырь, первое, что они увидели, так это сидящего в телеге отца Артемия и рядом с ним Порфирия, да еще нескольких мнихов из обители старца. Правда, они были не связаны, поскольку Макарий в своем послании лукаво предложил старцу приехать только для того, чтобы «говорить книгами», то есть посостязаться с еретиком, а попросту говоря принять участие в осуждении Башкина.

Чувствуя недоброе, отец Артемий тем не менее не смог отыскать повода, чтобы отказаться от завуалированного в виде просьбы приказа. Ероха все равно вручил старцу государево повеление и деньги, но было поздно. «Бежать сейчас — значит навлечь на себя неминуемые подозрения. А так, может оно, и обойдется», — решил Артемий и поехал.

Иоанн же, еще не ведая об опоздании своих людей, усиленно готовился к собору, лихорадочно прикидывая, кого бы еще из своих явных и тайных сторонников привлечь к предстоящему судилищу. Он даже послал за Максимом Греком, аккуратно намекнув, что тот мог бы помочь в благом деле защиты людей, повинных лишь в излишнем, по мнению церкви, вольнодумстве.

Максим стал было собираться в путь-дорогу, но тут к нему в келью заглянул келарь монастыря Андриан Ангелов. Поглядев на сборы Грека, он как бы невзначай спросил:

— Стоит ли тебе в твои-то года в столь дальний путь пускаться?

— Государь зовет, — ответил Максим, продолжая собираться.

— Тогда конечно, — кротко согласился келарь и предположил: — Не иначе как царь и тебя к еретикам причисляет.

— С чего ты взял, отец Андриан? — насторожился Максим.

— Так ведь знаю я этого старца Артемия. Еще по Псковскому Покровскому монастырю он мне ведом. Изрядный баламут. Оттого и ушел из обители. Дескать, несподручно у нас спасаться — в пустыни житье почище.

— За баламутство не осуждают, — сердито откликнулся Грек.

— Да он к тому же и потатчик изрядный. Бывало, не раз как он рек, что каждый волен мыслить и обо всем свое суждение иметь. А ты в заступу его едешь али как? — полюбопытствовал он, разглядывая возившегося возле своего сундука Максима, и добавил: — Во-во, сундучок заветный с книжицами непременно захвати. Не ровен час — забудешь, а там у тебя столько всякого любопытного. Одни «Рафли» чего стоят. Заодно и судьбу Артемия нагадаешь.

И вышел.

Максим так и сел. Выходит, знают о его увлечении в монастыре. Ну да, ну да, как же им не знать, коли он, пока отец Артемий игуменствовал, всякую осторожность потерял. И что теперь с ним будет? Намек-то отца Андриана понятен, куда уж яснее. Не иначе как сразу после такой защиты его из уютной теплой кельи тут же мигом засунут в какое-нибудь сырое и мрачное узилище, да кормить станут строго яко мниха — хлеб с водой да толокно, сваренное на все той же воде.

Опять же и сам государь навряд ли станет тому препятствовать. Небось не забыл, как сбылось зловещее предсказание про его сына. Так что и от Иоанна навряд ли можно ожидать заступы. Он еще немного подумал, после чего сел к столу, придвинул чистый лист и принялся отписывать Иоанну Васильевичу, что-де и рад бы он прибыть по зову царскому, да неможется ему. Писал, почти не кривя душой, поскольку мнимые хвори на другой день и впрямь от волнений и переживаний превратились у него в подлинные, и он разболелся не на шутку.

«К тому же, — излагал он, сердито поскрипывая гусиным пером, — сведал я, государь, будто ты мнишь меня заедин с Башкиным, а то мне в большую обиду».

Стремясь покончить с недоразумением, Иоанн отправил к Максиму вторую грамотку, в которой объяснял, что вовсе не считает его заодно с осуждаемыми, но коли тот не может приехать сам, то пусть, по крайней мере, напишет, что он думает по поводу всего этого судилища. Но монах, в ушах которого стояли слова келаря про сундучок с «Рафлями», «Волховником» и прочими книжицами, вновь и наотрез отказался, ссылаясь на болезни, ибо жизнь хорошо научила Грека: «Что написано пером — не вырубишь топором». И без того он за некогда написанное обречен расплачиваться всю свою жизнь. Хватит, пожалуй.

Между тем в Москве и не только в ней одной продолжались аресты единомысленников Башкина, которых свозили отовсюду, спешно размещая по монастырям и подворьям, а также устраивая одну очную ставку за другой, чтобы успеть все подготовить к открытию собора.

Когда Иоанн узнал о том, что его люди опоздали и отец Артемий прибыл в Москву, он этим же вечером, наплевав на осторожность, сам явился в Андроников монастырь, где разместили старца. Открыто говорить было нельзя — за спиной маячили сопровождавшие государя монахи, а повелеть им удалиться тоже было невозможно — какие могут быть секреты у царя с таким человеком?!

Пришлось встать прямо в дверях кельи, чтобы никто не вошел внутрь и не смог заметить подаваемых мимикой знаков, а само предупреждение построить в форме обвинения.

— Поначалу ты мне казался мудрым и прозорливым, — грозно вещал царь. — Ныне же зрю — промашку дал. Слеп ты, отче, ибо у себя под носом проглядел мнихов, кои ересь по людям разносили.

— О ком ты, государь? — кротко спросил старец.

— Да об ученике твоем, коего Порфирием именуют. И сомнения меня терзают — неужто ты и впрямь о том не ведал?!

— Не ведал, государь, — твердо ответил Артемий.

— Ишь, — криво усмехнулся Иоанн. — Мнишь, будто я и тебе поверю, да не на таковского напал. Открыли мне глаза истинные отцы церкви. Ой, гляди, отец Артемий, — погрозил он пальцем, — Порфирий уже в железа взят. Не ныне, так завтра непременно всю правду нам выложит. Лучше сам покайся, пока не поздно.

— Так не в чем мне каяться, царь-батюшка, — все так же кротко отвечал старец и кивнул головой в знак того, что он все понял.

— Ну, ну, — протянул Иоанн и пригрозил на прощанье. — Да гляди у меня, бежать не удумай.

— Некуда мне бежать-то, — вздохнул Артемий. — Некуда да и незачем. Чиста у меня душа.

— Оно и впрямь некуда, — сбавил тон царь. — Ныне у меня сторожа крепкая повсюду — все едино не сумеешь. Да и нет у тебя на Руси места — разве что в Литву.

Возвращаясь, царь в сердцах произнес, глядя на сопровождавших его монахов:

— Даже заходить к нему в келью опосля того, что о нем дознались, соромно!

— Так-то оно так, государь, токмо излиху рвение тож не всегда к месту, — деликатно заметил шедший чуть сзади Иоанна Герасим Ленков. — Ни к чему оного еретика упреждать было, что его единомысленника уже в железа пояли.

— Мыслил, спужается да покается, — ответил Иоанн и сердито повернулся к монаху, досадуя на то, что его хитрость прочли или почти прочли. — А ты что же, учить меня государевым делам удумал?! Али и заступу решил пойти за него?! Гляди ж мне, — пригрозил он, но на этот раз от всей души и показал Герасиму, в отличие от Артемия, не палец, а увесистый кулак. — Я и до тебя доберусь, коль что!

— Да я ничего, — сразу стушевался тот.

— Вот на дыбе и поглядим — чего ты али ничего. Можа, и ты еретик злокозненный.

— Да я вовсе не о том, — начал оправдываться Ленков.

— А я о том! — отрезал Иоанн.

— Я как бы напротив вовсе, — пытался пояснить Герасим.

— Напротив? — вновь перебил его царь. — Напротив — это супротив получается. А супротив кого ты? Супротив меня?! — снова взревел он, после чего монах, плюнув на все дальнейшие попытки растолковать что-либо, низко склонился перед царем и повинился, хотя и сам не ведал в чем, и в качестве поощрения за покорство был после недолгого размышления милостиво прощен.

«А все ж таки шахматы и впрямь царская игра, — размышлял Иоанн, возвращаясь в палаты. — Как там Федор Иваныч учил? Лучше всего защищаться — это попробовать напасть самому. Ну, ну. Был бы жив — он бы ныне мной гордился. Теперь лишь бы Артемий все правильно понял».