Этот опыт весьма удобен для преодоления нашего «эгоизмасамости». Он действительно приводит к тому, что сердце жалеет всех людей, да, всех, без исключения, ибо все: и богатые, и нищие, и сильные, и слабые, и порабощающие, и порабощенные — все в плане духа лишены славы Божией, все осуждены за грех на смерть, а следовательно, все нуждаются быть спасенными. Сострадание переходит за пределы исторического момента в глубь прошедших веков и в неведомую даль грядущего.
Таким образом, отход от сверхличного, метафизического Бога к Богу Личному коренным образом изменяет всю нашу установку, весь характер нашей внутренней жизни. Этот персонализм христианства — воистину откровение о том принципе в Божественном бытии, до которого не может логически довести ни одно усилие нашего естественного разума, ибо не дан опыт человеку о сем принципе в его повседневности. Остается только логическим путем идти к Богу — трансцендентному, безличному, космическому; Богу, отстоящему от нас, скорее, количественно, чем качественно отстоящему в плане любви совершенно, так как любовь не может иметь места при безличном Бытии,
Искатели независимой философии, автономных путей к познанию, свободной философской теории и прочего навсегда останутся в тех пределах, которые давным-давно уже были достигнуты людьми еще до явления Христа. Итак, даже в этом плане, в плане философского мышления, наш ум откровением о Божественном бытии выведен из темницы логических мертвых детерминированных форм своего мышления на беспредельную свободу жизни, где персональная любовь и персональное познание становятся единым актом, который при совершенстве любви становится совершенным познанием, сливаясь в одно вечно целое.
Человек должен пережить и выносить в себе всю историю мысли. Конечно, это не значит, что он должен перечитать все книги. Это и физически невозможно для даже самого сильного читателя. «Ни самому всему миру вместити пишемых книг»(Ин. 21:25) — можно понять и в том смысле, что никто в мире не прочитал всех книг. Переживается мысль через некое «расширенное сознание», когда в одно мгновение он ощущает существо проблемы того или иного писателя, того или иного учения. Почти все мы, когда говорим, говорим не новое. Лишь в редкие минуты редкие люди выскажут что-либо, что увеличивает объем мирового познания, что расширяет опыт человечества. Не всякое новое слово высказано непременно тем или иным ученым. Иногда они даются свыше и младенцам. И мне выпало на долю встретить такового, даже таковых. Всякий философ, всякий богослов, по существу, всю свою жизнь работает над тем, чтобы как-то выразить сущность своей первичной инициальной идеи, интуиции своего инициального провидения. Все остальное в его трудах — или обрамление, или пути к изъяснению через развитие некоей системы, в которую он втиснет свое новое слово и вне которой оно оставалось бы просто невоспринятым и непонятым никому из читателей. Важно прочувствовать, уловить эту инициальную идею автора и затем в ней пройти путь ее логического развития, В каждой таковой новой идее заложен некий опыт, личный, новый, могущий вызвать новые понимания в душе иного человека, обогатить его познание новым откровением.
Опыт перехода границ нашей индивидуальности через переживание всех наших состояний не как наше индивидуальное, но как откровение о совершающемся в мировом бытии, поможет нам понять и то, что «любить ближнего, как самого себя», в плане психологическом, индивидуальном, — значит любить БОЛЬШЕ, чем самого себя, ибо это целое, становясь «моим», приобретает для меня большую ценность, чем мое маленькое индивидуальное существование.
Таким образом, то, что являлось совершенно неприемлемым в первом стремлении выйти из границ моего маленького «я» в беспредельность сверхличного Абсолюта, становится таким простым и естественным в молитве любви за все человечество, за всего Адама. Нет тогда этого маленького, нет тогда и безличного, нет метафизического «одиночества», нет монотонности вечного самосозерцания, но — беспредельно богатый непротяженный и в то же время вечный акт любви. Непротяженный, ибо превосходит все протяжения времени; вечный, но не статически-мертвый.
Кстати, та сила жажды, с которой стремится человек к вечному, не есть ли показатель, что в человеке и после падения осталась некая возможность не только мыслить, но и стремиться к добру; не только стремиться, но до каких-то пределов и реализовывать эту расширенную жизнь без познания о Христе, без идеи о Святом Духе, только в силу самой натуры тварной человека? Итак, натура сия сотворена была изначала не как мертворожденная, но как долженствующая перейти от смерти в жизнь, то есть от временного течения к беспредельной вечности.
Может показаться паралогизмом слово о том, что бы мы жили весь мир, как нашу личную жизнь. И если эта жизнь будет принадлежать нам, подобно тому как наше маленькое тело теперь принадлежит (если принадлежит) нам, то где окажутся все прочие люди, все другие «персоны»? Да, в этом тайна Бытия, что при единстве не уничтожается множественность. То же самое содержание всего космоса, и даже того, что является сверхкосмическим, то есть Божественная жизнь, — единое содержание, словно единая объективность, вмещается в орбиту каждой отдельной ипостаси без того, чтобы отстранить прочие ипостаси. Замечательно то, что эти прочие ипостаси вечно останутся ни с чем иным не сливаемыми, ни на что иное не сводимыми, вечно «другими», вечно «новыми», вечно вызывающими восторг, который, восторг, и составит энергию, движение, содержание вечности.
Подобно тому как на Земле любовь без обожания adoration всегда останется где-то глубоко внизу, некой формой низкой страсти, недостойной персонального начала в человеке, подобно сему эта напряженнейшая работа является непременным условием и вечной любви. Непрестающее удивление (emerveillement), непроницаемая «тайна» иной свободной ипостаси, вечно любимой, но и вечно свободной, никому не принадлежащей, кроме самой себе.
Человек-Ипостась в своем общении с Духом Бога через молитву видит и сознает себя в вечности Творца нашего, хотя и пребывает еще в условиях тленности плоти своей.
Господь вдохнул в человека при творении дыхание жизни, и человек стал живою душою (см.: Быт. 2:7); однако это еще не было тем рождением от Духа свыше, о котором говорит Христос: «Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух» (Ин. 3:6); и еще: «Тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божиими, которые ни от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Бога родились» (Ин. 1:1213); и еще: «Должно вам родиться свыше» (Ин. 3:7).
СОБОРНОСТЬ есть подлинно христианский образ церковного единства. Соборность — реализованная, актуализированная — есть всеединство. В акте ЧИСТОЙ молитвы о всем Адаме, как о самом себе, познается образ Божественного единства в Троице. Человек по естеству, задуманному Богом в творческом акте, — единое, многоипостасное бытие.
Моноипостасный Бог ислама вечно пребывает трансцендентным для твари. О нем возможно лишь «апофатическое» богословие: говорить только о том, что Он не есть; о неприложимости к Нему тварных категорий, без возможности мыслить о том, ЧТО Он есть; жить и видеть его КАК Он есть.
Достоверным признаком того, что еврейский народ даже до пришествия Христа не познал подлинного смысла Откровения Личного Бога, является тот факт, что сыны пророков и закона ждали Мессию только для погибших овец Израиля. Одним из самых существенных для них моментов непризнания Христа за Мессию было то, что Он, Христос, вовсе не ограничивал Себя еврейским народом, но мыслил все народы земли. Именно это ограничение задания Мессии исключительно еврейским народом как единственного избранного из всех прочих народов вселенной показывает, что они не знали и не принимали любви ко всем людям, ко всему человечеству. Они мечтали воцариться над всем миром с Мессией-Царем во главе.
Наша рациональная логика не соответствует учению о Боге Едином и Троичном — Триедином, явившемся нам через воплощение Сына и Слова Отчего и через сошествие Святого Духа в Пятидесятницу.