И Феликс тоже.

Она лежала и глотала слезы. Голова раскалывалась, желудок скандировал — на свободу!

«Как же так? Как он мог уйти, бросить меня одну в незапертой квартире? Да кто угодно мог зайти и сделать со мной что угодно! Неужели ему все равно? До такой степени?» Господи, как же ей было больно от этой мысли!

Ненужная.

Она никому не нужная.

Ноль.

Ничтожное ничто.

Однако когда Радмила собралась выходить, оказалось, что дверь все же заперта. Ключами. Сначала она ничего не поняла. Как Ипатов мог уйти и запереть за собой дверь, если ключей у него нет? Ее экземпляр гремел у нее в сумочке.

А затем до нее вдруг дошло. Она кинулась к серванту, где среди собачек лежала запасная пара. Так и есть! Ипатов ушел, прихватив второй экземпляр. Глазастый, паразит!

И вот теперь она стояла в студии и требовала от невозмутимого Феликса ответа и ключей.

— Ключи? Какие ключи? — пожал плечами Феликс, что-то подкручивая в фотоаппарате.

Выглядел он потрясающе. Не скажешь, что накануне глотал коньяк в лошадиных дозах. От такой несправедливости Радмила взбесилась окончательно.

— Ты ушел и запер дверь. Ключами. Моими ключами! Отдай ключи!

— А может, я запер ее изнутри и просочился сквозь стену, как дух святой? — ухмыльнулся Ипатов-младший-мерзавец.

Радмила посмотрела на его крепкую фигуру, вспомнила волоски на груди и руках и яростно помотала головой:

— Ты не дух. И совсем не святой. Отдай ключи.

— Злая ты.

— И буду еще злее. Отдай ключи.

— Я их потерял.

Радмила задохнулась от такой наглости. Ей снова хотелось орать и топать ногами. У Ипатова-младшего отлично получалось лишать ее здравомыслия и душевного спокойствия.

— Отдай ключи.

— Вчера ночью я был изрядно навеселе. Запереть дверь у меня получилось. А в такси я заснул. Так что нет у тебя теперь вторых ключей.

— Я сменю замок.

— Похвально. Но только после съемок. У меня уже все готово. А у тебя?

Ипатов властно указал глазами на стул, и Радмила поплелась на свою освещенную лампами Голгофу, твердя, как молитву: «Последний день».

Последний.

Все когда-нибудь кончается. Вот и ее сказка почти кончилась. Завтра начнется просто жизнь. Без Ипатовых. Старая, прежняя, проверенная и бесполезная жизнь.

Слезинка покатилась по отшлифованной коже. Ну вот, драгоценный кадр пропал. Радмила взглянула на Ипатова. Тот продолжал фотографировать.

Слезы.

Ее слезы.

— Голову наклони влево, — произнес он, смотря в объектив. — Ниже, еще чуть ниже. Вот так. Теперь замри.

Бесстрастные слова бесстрастного профессионала. И сердце у него такое же. Холодное, как эскимо.

— У меня лицо… того, — пробормотала, отчаянно борясь с преступной влагой.

— У тебя отличное лицо. Опять замри и не моргай, пусть они катятся. — Он сделал еще один кадр. — Ты просто не понимаешь своего лица. Вы с ним живете разными жизнями.

— Я вообще не живу.

— Очень точное наблюдение. — Щелчок. — Пора бы уже начать.

— Что?

— Жить.

Феликс отложил фотоаппарат, взял со стола салфетку и, опустившись рядом со стулом, на котором восседала Радмила, принялся промокать ее слезы. Радмила сидела, оцепенев от его близости. Она ощущала мягкое тепло, которое шло от его рук, видела тени, которые падали на смуглые щеки.

Последний день.

Завтра этого больше не будет. И никогда уже больше не будет.

И она разрыдалась в голос.

— Ясно. — Феликс поднялся, отбросив салфетку. — Ну коль уж макияж испорчен, надо испортить его окончательно, чтобы Леночке мало не показалось.

Он поднял рыдающую Радмилу и, прижавшись в ней, принялся целовать, вбирая ее боль и отчаяние. Мир снова замкнулся и заискрил оголенными проводами. Под сумасшедшим напором рыдания сменились тихими счастливыми всхлипами. Она сама уже потянулась к Ипатову. Он был ей так нужен! Целоваться она не умела, но жаждала научиться.

И очень старалась.

Демонстративное покашливание прервало эдемскую идиллию. В двух шагах от страстного места стоял Виталий Викторович и со снисходительной усмешкой прожженного Казановы взирал на пламенные лобызания желторотой молодежи. Радмила проворно отпрянула от Феликса, ощущая привкус чего-то пряного на припухших губах.

— Пардон, — проговорил директор сладко-сладко — настолько, что это слово должно было прилипнуть к его пропитанному райским медом ехидному языку. — Как вижу, работа в самом разгаре, так что я на секундочку. Радмилочка. — Он огненным взором глянул на Радмилу. — Сегодня последний день съемок. Вы честно отработали контракт. А это требует награды. После того как закончите, зайдите ко мне, пожалуйста. Кой-какие бумажки требуют вашей подписи.

— Хорошо, — выдавила из себя Радмила, и сразу же после голос у нее надломился.

Директор так же неслышно ретировался, как и возник. Радмила не знала, стоит ли глядеть в глаза Феликсу. Но тот уже на нее не смотрел, занятый своим драгоценным фотоаппаратом.

— Сходи к Лене, поправь макияж и возвращайся, — просто сказал он, когда она сделала шаг к нему.

Она так и поступила.

Виталий Викторович встретил ее бутылкой шампанского, при виде которой Радмиле стало дурно. Коньяк, выпитый накануне, еще давал о себе знать тошнотворными спазмами.

— Я не буду пить, — с особенным чувством, отдающимся глубоко в желудке, воскликнула она и заметно передернулась.

— Почему? — искренне изумился Виталий Викторович, разводя руки, в которых держал два фужера.

— Мне нехорошо от шампанского, — произнесла она со страдальческой мольбой.

Виталий Викторович задумался: то ли над тем, стоит обижаться в связи с отказом, то ли вспоминая, как та, «которой бывает нехорошо от шампанского», на его глазах влила в себя четыре бокала этого веселящего душу нектара. У Виталия Викторовича ничего не изглаживалось из памяти.

Радмила в это время тихо озиралась по сторонам, жадно запоминая каждую детальку черно-красного кабинета, о котором будет вспоминать. Часто-часто.

— Ай-ай, — наконец, покачал головой директор и поставил фужеры обратно на стол. — Что за печальное открытие! Ей-богу, чудеса. Прожил 45 годков и до сего момента не подозревал, что существуют девушки, которым бывает нехорошо с шампанского. Обычно с него девушкам бывает как раз очень хорошо. Некоторым — даже слишком.

— Я как раз из последних, только у меня это ваше «слишком хорошо» называется «нехорошо». — Радмила задержала тоскливый взгляд на директоре. Его она тоже не забудет.

Никогда.

Ипатов-старший посмотрел на нее, как на мутанта.

— Воля ваша. Однако глоточек, хотя бы один, требуется. Любое дело требует последнего штриха.

— Последний штрих — это деньги.

— Удивительное здравомыслие! — восхитился Виталий Викторович младенческому цинизму. — Вам тем более надо выпить, потому что нежданно-негаданно свалившиеся деньги надо пропивать. Иначе впрок они вам не пойдут.

— Мне шампанское впрок не пойдет.

— Впрок шампанским и не напьешься, Радмилочка.

— И не буду.

Круг замкнулся.

Она села в кресло. Все кончается. Вот-вот закончится. Но плакать не хотелось. Внутри было пусто и безмолвно. Как прежде. Она смирилась.

— Хоть вы и не пьете со мной, Радмила, напоследок мне все же хотелось бы побыть добрым волшебником, — Виталий Викторович отсалютовал бокалом, — и сделать для вас нечто волшебное…

— Не верь ему, — от дверей раздался голос Феликса. — Он не добрый волшебник, он злой гендиректор.

— Это одно и то же, — меланхолично отозвалась Радмила, вздрогнув от его близкого голоса.

— С чего бы это вдруг? — Феликс прошел в кабинет.

— Оба творят нечто невообразимое.

Виталий Викторович расхохотался. Он подступил к Радмиле и громко чмокнул ее в щеку. Очень крепко, но по-дружески. Накануне он ее целовал совсем иначе. Однако она уже не помнила, как именно.

— Радмилочка, вы чудесная девушка. С вами было очень приятно работать…