От подобных мыслей сделалось тошно.

— Почему ты здесь? — спросила она, потянувшись к застежке платья.

— На улице дождь. — Феликс умел объясняться по-инопланетянски, как и его отец.

— Съемки отменились?

— Можно и так сказать.

Она вздохнула. Стянула с себя платье, отшвырнула его как ненужную тряпку (а так оно и было) и присела на софу.

— Я тебе нравлюсь? — Этот вопрос легко слетел с ее напряженных побледневших губ.

На самом деле хотела спросить: «Любишь ли ты меня?» — но побоялась острого пронзающего вопроса. Этим вопросом можно убить.

Ресницы Феликса дрогнули. А у нее дрогнуло сердце от возникшей заминки. Она жадно всматривалась в лицо Ипатова-младшего, пытаясь уловить правду ( отвратительнуюправду), прочитать ее в глазах, разгадать по едва заметной мимике лицевых мышц.

— В твоих глазах звезды. Очень близко. А звезды — это именно то, что мне нужно. Звезды меня вдохновляют, — наконец, проговорил Феликс ровным голосом.

Радмила стиснула влажные пальцы. Правду! Она хотела услышать правду! Что ей красивые, сложнопереплетенные, пропитанные розовой карамелью фразы! Да или нет — вот что она хотела услышать.

— Так да или нет?

Феликс тихо улыбнулся. Он привычно притянул ее к себе. Движением, которое выдавало в нем неистового любовника.

— Да — это слишком короткий ответ; нет — слишком неправильный. — Его дыхание согревало. — Должно быть еще какое-то слово, которое бы оказалось самым точным. Верным.

— Ты его знаешь?

— Подозреваю, что знаю.

— Ты мне его скажешь?

— Дай мне время.

Радмила смирилась. Она связалась с Феликсом, а потому не должна ждать банальных объяснений. Ее удел — намеки и полуправда. Это в лучшем случае. И месть ее будет такой же.

— Твой папа был сегодня со мной честен, как никогда, — коротко обмолвилась она, распластываясь по софе.

— Заболел, наверное. — Феликс усмехнулся и прижался к ней.

В его лице ничего не поменялось. Он по-прежнему не жаждал узнать подробности. Изгрызенную сомнениями Радмилу это явное равнодушие все больше бесило.

— Он сказал все, что обо мне думает, — продолжала она с садомазохистским блаженством в голосе.

— Не может такого быть. Если бы отец решился сказать все, что он думает, то ему бы одного вчера не хватило. Он у меня слишкоммного думает. А ты вернулась чересчур скоро. Пары часов ему вряд ли хватило бы для всех мыслеизлияний.

— Ну-у, тогда он сделал выборку. Очень яркую. Я тронута.

— В смысле, умом тронулась от папочкиных мыслей вслух? Понимаю.

Ипатов-младший тоже стервец! Издевается без зазрения совести! Там, где нужно быть серьезным, он становится шутом. В отличие от своего папули, который шут везде, но только не там, где все серьезно. Там — он дьявол.

— Ничего ты не понимаешь! — в сердцах воскликнула она и замолчала.

Надолго.

До утра.

В ее душе поселились демоны. Сомнения, меланхолии и крепнущее безумие.

Лучшего Виталий Викторович и желать бы не мог. Своего он добился. Его противник слабел на глазах, пропитываясь бессилием и страхами. Хирел и таял.

Изнемогал.

Даже жаль, что Ипатов-старший не мог насладиться плодами своей подрывной деятельности. С их последней встречи в ресторане он не давал о себе знать. Ни малейшим проявлением.

Ей бы успокоиться. Наплевать на Ипатова-старшего и наслаждаться Ипатовым-младшим. Но в дело вступила совесть, и громко заговорил холодный разум.

Может быть, Виталий Викторович все же прав — что она не пара его сыну?

Феликс…

Ах, Феликс. Слишком много в нем такого, что ее сводит с ума. Слишком много того, что делает ее счастливой. А он, между прочим, гений. С большим будущим. У него выставка персональная через три месяца открывается.

А что она? Библиотекарша! Фи! Ни красоты, ни шарма. Сплошная серость. Прекрасные глаза не в счет. Ведь любят-то не за них.

Ну вот, опять она про любовь. А ведь любовь — это тема запретная.

Для нее.

Если она так хочет любви, надо просто взять в библиотеке с полочки зачитанные другими озабоченными дамочками любовные романчики, и учитаться ими до смерти. И не пытаться связать два глобальных явления — любовь и Феликса Ипатова — в одно целое.

Радмила вздохнула и посмотрела в окно. Шла гроза. Темная, густая, набрякшая влагой туча тяжело надвигалась с запада. Туча ползла так низко, что, казалось, обязательно должна была задеть своим лиловым брюхом последние этажи вставших на ее пути высоток.

Благодаря Феликсу она научилась подмечать красоту там, где все казалось привычным и обычным. Она теперь чаще смотрела на небо. Она стала понимать небеса.

Придет онсегодня или не придет? У него съемки. У него всегда съемки. А перерывы между съемками очень короткие. И еще работа в агентстве. А еще подготовка выставки. А еще…

Господи Боже мой, когда же наконец Феликс Ипатов ее бросит?!

Она этого ждала.

Ждала именно потому, что не хотела, чтобы это случилось.

Сумасшедшая.

Раздался далекий удар грома. Вибрирующий гул, казалось бы, всколыхнул навсегда застоявшийся тяжелый воздух. В распахнутое окно влилась прохладная струя воздуха: легкие шторки вздрогнули, заволновались; шевельнулись волосы около висков; прохладная нежность коснулась разгоряченных щек.

Со вторым ударом грома в дверях повернулся ключ. Звук был тихий, но она его услышала каким-то внутренним слухом. Сердце поменялось местами с желудком. У нее в последнее время все внутри переворачивалось, когда приходил он.

— Гроза, — сказал Феликс без всякого приветствия.

— Я ее дожидаюсь, — отозвалась Радмила также без приветствий.

Приветствия вообще вещь совершенно лишняя для тех, кто существует в собственном замкнутом мирке.

Феликс сбросил пропыленную рубашку и в одних джинсах уселся на подоконник. В руках у него был, разумеется, фотоаппарат.

На грозу они смотрели молча. Феликс сосредоточенно щелкал затвором, пытаясь поймать вспыхивающие ослепляющие молнии, запечатлевал неповторимые неустойчивые оттенки грозового полотна, которое низко растянулось над потемневшим городом; и даже, кажется, попытался сфотографировать гром. Радмиле, по крайней мере, именно так и показалось, когда вспышка фотоаппарата совпала с громовым раскатом.

Она переводила мрачные задумчивые глаза с грозы на Феликса и с Феликса на грозу. От обоих захватывало дух. Имелось что-то общее между одержимым человеком и бушующей стихией.

Она мысленно отделила свое мятежное сознание от этой реальности и посмотрела на себя со стороны. Жалкое зрелище! Тощая девица, поджавшая ноги с выступающими острыми коленками; растрепанная, неяркая, с помершими глазами, бледная, как припорошенная снегом кукла. А рядом с ней… Рядом с ней свет. Рядом с ней буря. Рядом с ней чудо.

Лучше ей уйти.

Она поднялась и отошла от окна. Феликс продолжал фотографировать. Радмила присела на софу, рядом с ней лежала сброшенная Феликсом рубашка. Она взяла ее в руки и поднесла к лицу. Чувствительных ноздрей коснулся знакомый пряно-горьковатый запах Ипатова-младшего, от которого ее сердце всегда успокаивалось. Ей были известны все ноты этого сложного будоражащего ее нервы запаха. К нему сейчас примешивался другой, слабенький, чуть сладковатый, цветочный.

Женский.

Чужой.

Радмила отложила рубашку-предательницу, покачав головой. В первый раз она, конечно, взволновалась, запаниковала, лишь совместными усилиями воли и разума сумев обуздать взбурлившую злость. И заставила себя промолчать, подавившись едкой ревностью, отравившись ей навсегда. Но это уже был не первый раз, когда одежда Феликса Ипатова пахла женскими духами…

Можно, конечно, предположить, что эти ароматы — последствия долгого пребывания Феликса в местах, пропитанных парфюмерией и косметикой: когда идет съемка, особенно для дамских журналов (а Феликс как раз делал снимки для новомодного женского журнала «Полли»), всегда царит настоящий бардак. Там не то что запахи чужие перемешаются в жуткую какофонию ароматов, там все может перемешаться: волосы с накладными ногтями, помада с тушью, трусы с сигаретами.