— Ну и как шли дела?

— Неплохо. У меня не было магазина, я работала на дому. Жила на комиссионные, — туманно объяснила она.

— А сейчас?

— Я сделала несколько стеганых одеял, занавесок, когда приехала сюда…

— Вот эти?

— Да. Кое-кому они очень понравились, о них рассказали в округе… Я сделала не так много, у меня не было времени, — с мимолетной улыбкой сказала она. Однако она не очень следила за тем, что говорила, не слишком внимательно прислушивалась к его вопросам. Она ощущала его прикосновение и думала о том, что он остается. О том, что они будут вдвоем в этом доме. В очень маленьком домике.

— Здесь только одна спальня, — глухо сказала она.

— Я могу лечь на диване.

— Он очень короткий, — неуверенно сказала она.

— Как-нибудь устроюсь.

— Коттедж невелик, — в отчаянии пролепетала она. — Спальня и ванная наверху, гостиная и кухня внизу. Я хочу сказать, тебе лучше… Конечно, глупо волноваться о том, что подумают соседи…

— Но ведь они — твои соседи, — мягко перебил он. — И это твоя жизнь, не так ли?

Она отвела от него глаза и кивнула. «Но я не хочу, чтобы это была только моя жизнь. Я хочу, чтобы это была наша жизнь. Но этого не может быть». Не зная, что еще сказать, она почувствовала облегчение, услышав, что ребенок проснулся и заплакал.

— Похоже, он знает, что сейчас будет, — пробормотала Джеллис. — Я схожу за водой, и мы его выкупаем.

Она поспешила на кухню, налила воды в тазик и аккуратно принесла его в гостиную. Мысленно упрекая себя за глупость и нервозность, она поставила тазик на пол и взяла у Себастьена ребенка.

— Надеюсь, с легкими у него все в порядке? — иронично спросил Себастьен, поскольку ребенок продолжал кричать во всю мочь.

— Да, — согласилась она и посадила сынишку на пол. — Тише, тише, — успокаивала она его. — Люди подумают, что я плохо обращаюсь с тобой. Он ненавидит, когда его купают и переодевают, — объяснила она, чувствуя необходимость поддержать разговор. — А если тебе это кажется ужасным, то что ты скажешь, когда услышишь, как он орет во время утреннего купания? Бог знает, о чем только думают соседи.

— Это точно, — согласился он и с удовольствием принялся рассматривать своего орущего краснолицего сына. — Ты так здорово справляешься, — похвалил ее он.

— Практика.

— Да, — подтвердил Себастьен. — Наверное, очень трудно, — угрюмо прокомментировал он, — все делать одной.

— Иногда, когда он расстроен и много плачет или я чувствую себя усталой… Но ведь у меня нет другого выбора. Мне просто приходится ко всему приноравливаться, жить одним днем. Мои родители помогали бы мне больше, если бы я позволила им это. Может, я и кажусь хрупкой, — смущенно улыбаясь, добавила она, вспомнив слова медсестры, — но на самом деле я крепкая. И вообще, так много женщин в моем положении, да еще без работы, которая есть у меня. Я могу работать дома, мои родители всегда помогут, когда мне это понадобится… — «Но ночи такие одинокие. Без теплых, надежных рук любимого мужчины». Она посмотрела ему в глаза и тихо сказала: — Я старалась изо всех сил.

— Я не критикую тебя, Джеллис.

— Хорошо. Потому что как бы там ни было, но факт остается фактом: ты имел связь с другой женщиной и бросил меня. Я не могу забыть этого, Себастьен. Не могу закрыть на это глаза.

— Да, — согласился он.

— Если бы я знала, или бы мы обсудили это, или ты бы сказал мне, что разлюбил меня, если бы ты был со мною честен… Все тогда было бы по-другому, потому что в жизни такое случается. Но ты этого не сделал. Боль моя могла быть меньше, если бы я знала. Шшш, — обратилась она к ребенку. — Скоро будешь купаться.

Проверив температуру воды, она стала купать малыша.

Потом мельком взглянула на Себастьена и тихо сказала:

— Может, это звучит грубо, но я хочу быть честной. Я не могу этого забыть, как бы ни хотела.

— Не можешь, — сказал он, глядя, как она одевает ребенка в пижаму.

— Пойду принесу его молоко и кашу. — Она передала мужу ребенка и пошла на кухню.

Увидев заветную бутылочку, малыш перестал плакать и, глядя на мать, засиял и сразу стал воплощением кротости, словно никогда за свою короткую жизнь не проявлял таких вспышек гнева, как минутой раньше.

— Ну вот, — сказала Джеллис, — настоящие показательные выступления. — Она завязала фартучек вокруг его шейки и, поскольку Себастьен не желал расставаться с младенцем, придвинула стул и начала кормить их проголодавшееся чадо. — Ты настоящий поросенок, — нежно пожурила она младенца, когда он мгновенно, гораздо быстрее, чем она готовила, проглотил последнюю ложку каши. Передав миску Себастьену, она подхватила сына и пересела на другой стул. Потом взяла бутылочку, попробовала, не горячо ли, и поспешно засунула ребенку в ротик, прежде чем тот снова разразился воплями.

Подняв глаза, она неловко улыбнулась Себастьену. Он угрюмо улыбнулся в ответ.

— Я здесь все уберу, ладно?

— Да, пожалуйста.

Он наклонился, принялся складывать полотенце, чему-то усмехаясь. Потом унес его вместе с тазиком на кухню. Вернувшись, Себастьен аккуратно положил крем и пакет ваты в коробку и закрыл крышку. А Джеллис не сводила с него глаз, смотрела, как он двигался, прикасался к вещам. Он все проделывал точно так же и до того, как уехал.

— Тебе принести что-нибудь?

— Что? О, извини. Может, чашку какао? — с надеждой спросила она, и он послушно отправился на кухню.

Она расслабленно вздохнула и, откинувшись на спинку стула, начала молиться, чтобы Бог послал ей силы. «Но прислушивается ли Господь к отчаявшимся?»

Вернулся Себастьен, и с ним вновь пришла напряженность. Он поставил какао на кофейный столик возле нее, сам сел напротив и вытянул перед собой свои длинные ноги. «Знакомая поза. О Боже, до чего знакомая поза! Если бы все было в порядке, я села бы к нему на колени вместе с ребенком и кормила бы его, сидя на коленях у мужа. А может, я бы и сама кормила его грудью». Но после того, как Себастьен уехал, у нее пропало молоко. «Это из-за стресса и переживаний», — сказал тогда доктор.

Проглотив ком в горле, Джеллис посмотрела на сына и нежно погладила его по темным волосикам.

— Он красивый, правда? — тихо спросила она.

— Да. У него твои глаза. Но меня немного смущает, что нас обоих зовут Себастьен, — негромко заметил он.

— Да. Мы назвали его Себастьен-младший.

— Вот как? Хотел бы я все стереть из памяти, Джеллис. Ведь потерять память — это так удобно.

— Я не сомневаюсь, что ты потерял память, Себастьен.

— Я знаю. — Он вздохнул и спросил: — А как часто ты должна кормить его?

— Он ест столько же раз, сколько я, кроме того, еще пьет на ночь молоко — где-то около одиннадцати. Потом обычно спит до шести утpa, — подчеркнула она. — Сегодня мы немного выбились из колеи. Утром он проснулся в четыре, поэтому ел раньше, чем обычно. Все немного сместилось, — невразумительно добавила она. Себастьен кивнул.

— Может, тебе неприятно, что я расспрашиваю? Видишь ли, мне нужно во всем разобраться. Это странно, потому что я и так должен был бы обо всем знать.

— Да. А ты не сердишься, что я тебе не сказала? — нерешительно спросила она.

— На тебя — нет. Я просто все время думаю, что… — Он замолчал и, упершись локтями в колени, оглядел небольшую комнату, посмотрел на швейную машину в углу, на портьеры на окне.

— Вот такие занавески ты шьешь?

— Да. И еще наволочки для подушек, и сами подушки. Ничего особенного, но… — «Прекрати свою болтовню, Джеллис, — упрекнула она себя. — Его совершенно не интересуют твои домашние дела».

— Они такие красивые. А почему у тебя нет рождественской елки?

— Ну, потому что я… — Как ему сказать, что без него елка не имеет никакого значения? — У меня не было времени, — смущенно промолвила она.

Они еще сконфуженно помолчали, а потом Себастьен спросил:

— А мы отмечали Рождество, Джеллис?