— Митч… — начала я, собираясь запротестовать, и прозвучало моя фраза так, как будто я собиралась, действительно, протестовать.

— Мара, детка, успокойся, — тихо заявил он, и я закрыла рот отчасти потому, что он назвал меня «деткой», но в основном потому, что он так тихо произнес мое имя. Когда наступила тишина, он продолжил: — Так как? Скажи мне, что ты не любишь из еды, и я приготовлю все, что захочу, лишь бы это было не тем, что ты не любишь.

— Ну… — начала я и тут же замолчала.

— Давай, детка, — прошептал он.

— Ну…

— Ты любишь чили? — спросил он.

— Гм, — пробормотала я, и он усмехнулся.

— Мара, милая, ты любишь чили?

— Да, — выдавила я из себя.

— Тогда я приготовлю чили и кукурузный хлеб, — решил он, и в тот же миг я почувствовала, что хочу есть, потому что его чили и кукурузный хлеб прозвучали очень вкусно. Но самое лучшее заключалось в том, что я вечером должна буду отправиться к Митчу домой…, независимо, приготовит он ужин или нет.

— Митч… — пробормотала я, но замолчала, потому что услышала крик:

— Вот вам, ублюдки!

Я резко обернулась, Роберта прошептала: «Что за черт?», я увидела, как моя мать с тетей Луламэй надвигаются прямиком на нас.

Я тупо смотрела, как они несутся через море постелей и матрасов, отмечая про себя, что они ничуть не изменились, за исключением того, что постарели на тридцать лет за прошедшие тринадцать. Волосы у обеих были высветлены. У мамы — в рыже-светлый на дюйм с отросшими темными корнями, в которых просвечивалась седина. У тети Луламей — смесь блондинки с кусками брюнетки. Она называла это мелированием, но поскольку делала сама, то выглядело немного полосато. У обеих было слишком открытое декольте, учитывая, что их кожа и груди выглядели обвислыми. Их кожа была обвислой и слишком загорелой, хотя лето еще не началось. Кроме того, они обе были одеты во все обтягивающее — мама в брюки-капри и футболку с круглым вырезом; тетя Луламэй в джинсы и блузку с оборками, которая была слишком растегнута, а там, где была застегнута, она слишком натягивалась на ней. Они обе были слишком сильно накрашены, словно хотели скрыть свои лица, как команда болельщиц «Денвер Бронкос» во время игры, по крайней мере, в течение половины сезона. И они обе покачивались на высоких каблуках стриптизерских туфлях на платформе.

Господи. А вот и они. У меня на работе.

— Ах ты, маленькая сучка! — Завизжала тетя Луламей, приближаясь.

Я не двигалась, молчала, просто стояла и тупо смотрела на них с ужасом, смешанным со страхом.

— Господи, это что, Близнецы Одни Неприятности? — Спросил Митч мне в ухо.

— А вы кто такие? — Спросила Латанья у Близнецов Одни Неприятности.

Тетя Луламэй подняла руку ладонью вверх примерно на полдюйма от лица Латании. Голова Латании дернулась назад примерно на полфута, ее руки уперлись прямо в бедра, а брови сошлись вместе.

Ой-ой.

— Я с тобой разговариваю, — огрызнулась на меня тетя Луламэй. — Ты слышишь меня, ты слишком много на себя берешь, маленькая сучка?

Я уже начала приходить в себя, когда Митч настойчиво прошептал мне на ухо:

— Мара, послушай меня…

— Мне пора, — пробормотала я и положила трубку на рычаг.

— Убери свою руку от моего лица, — прошипела Латанья.

— Поцелуй меня в белую задницу, — парировала тетя Луламей.

Я могла поклясться, что услышала рычание Латании.

Ой-ой!

— Тетя Луламэй, мама, — тихо произнесла я, обходя стойку, — прошу вас…

Я замолчала, потому что рука тети Луламэй упала, и они с мамой пронзили меня взглядом.

— Какого черта, Марабель? Что... за... черт? — Спросила мама, провожая меня взглядом, когда я подошла к ним и встала между ними, Латанией и Робертой, но почувствовала, что обе мои подруги расположились с обеих сторон от меня.

Когда мы все заняли свои позиции, я задумалась, какого черта?

Мама ничего не сказала. Они с Луламей просто продолжали смотреть друг на друга.

— Это и есть твоя мать? — Недоверчиво прошептала Роберта.

— Конечно, я ее мать, — ответила мама. — Черт побери, она ведь вылитая я.

Именно тогда я услышала, как Роберта издала какой-то сдавленный булькающий звук, одновременно Латанья проделала то же самое. Мама и тетя Луламэй, услышав эти звуки, тут же прищурились, поставив руки на бедра.

О боже!

— Послушайте, — быстро сказала я, — я знаю, что ты хочешь поговорить со мной, но сейчас не самое подходящее время. Я же на работе. — И я сказала то, что совсем не хотела, в то же время поклявшись себе, что, как только они уйдут, я куплю новый телефон, а этот выброшу. — Я дам вам номер своего мобильного телефона. Позвоните мне сегодня вечером. Мы договоримся встретиться и поговорить.

— Нет, мы поговорим прямо здесь, прямо сейчас, о моих внуках, — заявила тетя Луламэй. — И мы сделаем это здесь, потому что сейчас нет никакого с шилом в заднице полицейского детектива, поэтому будем говорить... — она сделала паузу, а затем, учитывая, что у нее было около четверти мозговых клеток от нормальных людей с тех пор, как она убила все остальные, она продолжила: — и ты не натравишь на нас полицейского детектива с шилом в заднице.

Вот тут-то она и совершила ошибку.

Она оскорбила Митча.

Того самого Митча, который всего несколько недель назад был мужчиной моей мечты, и я наблюдала за ним издалека, а он с нежностью улыбался мне, хотя и не знал меня тогда.

Он был тем самым Митчем, который позаботился о какой-то штуковине в моем кране и даже купил ее, несмотря на то, что она стоила несколько долларов, но он съездил и купил. И потом он был тем самым Митчем, который накормил ее внуков «У Лолы», и это, возможно, была самая вкусная еда, которую они когда-либо ели в самом приятном ресторане, в котором никогда в жизни не были. И сегодня он был тем самым Митчем, который собирался накормить ее внуков рыбными палочками на ужин. И он был тем самым Митчем, который прижимал к себе Билле, когда ей приснился кошмар, и заботился о том, чтобы Билли ему стал доверять. А еще он был тем самым Митчем, который переживал за меня, когда мою квартиру разнесли в пух и прах, да, именно так, как сказала Латанья, как будто я была самым прекрасным хрусталем во всем мире, и он был готов надрать задницу любому, кто посмел бы меня обидеть. И наконец, он был тем самым Митчем, который сотворил сотню вещей для женщины и двух детей, которых едва знал, только потому, что был хорошим парнем, очень хорошим парнем.

Ладно, может это и было отчасти потому, чтобы залезть мне в трусики, но все, что он сделал, это было слишком много и слишком сильно.

Он был просто хорошим, милым парнем.

Но кем он не был, так это парнем с шилом в заднице.

Поэтому, когда я почувствовала, как мое тело замерло с головы до ног, я также почувствовала, как мои губы зашевелились, сердито прошептав:

— Не говори так о Митче.

— Не учи свою тетю, как ей надо разговаривать, — резко бросила тетя Луламэй и посмотрела на мать. — Всегда высокомерная и зазнавшаяся, всегда…

Я прервала ее, все еще шепча, но на этот раз с шипением, придавая словам опасное шипение:

— Никогда так не выражайся о Митче.

— Ох-ох, — пробормотала Латанья у меня за спиной.

— Мара, милая… — начала Роберта.

Но мама проигнорировала их и наклонилась ко мне.

— Не учи свою тетю, как ей надо разговаривать.

Я наклонилась к ней.

— Я не видела тебя тринадцать лет. Тринадцать лет. Это первый раз, когда я вижу тебя, ты приходишь ко мне на работу, кричишь, хамишь, требуешь и оскорбляешь моего... моего... — я на секунду растерялась, а потом выпалила: — моего Митча, хорошего парня, ты его вообще не знаешь и не имеешь права оскорблять. Ты даже не поздоровалась. Ты не поинтересовалась, как я себя чувствую. Ты просто..., — я снова потеряла дар речи и закончила: — ты.

— Марабель…, — начала мама, но я покачала головой и подняла руку перед ее лицом. Ее глаза прищурились, но я уже высказала свою точку зрения, она заткнулась.

— Ты всегда такая, нечего скрывать, ты можешь разговаривать со мной так, как всегда разговаривала, обращаться со мной так, как ты всегда обращалась со мной, но не смей, не смей оскорблять Митча, — огрызнулась я.

И тут я услышала, как мистер Пирсон произнес у меня за спиной:

— Мара, дорогая, Митч на телефоне.

Я моргнула и взглянула через правое плечо на Латанью, ухмыляющуюся, как лунатик, и увидела мистера Пирсона, тоже ухмыляющегося и протягивающего мне свой сотовый телефон.

Я втянула воздух, повернулась назад к матери и Луламэй, испепелив их взглядом, который, к сожалению, их не испепелил, а затем сделала два шага, чтобы добраться до мистера Пирсона. Я протянула ладонь, и он вложил в нее свой телефон.

Я поднесла его телефон к уху и прошептала:

— Митч?

— Они оскорбляли меня? — спросил он в ответ, но голос у него был не расстроенный, а как будто улыбающийся.

Он все слышал. Сколько он слышал, я понятия не имела, но он слышал, что Близнецы Одни Неприятности оскорбляли его — высокого, красивого детектива Митча Лоусона.

Я ничего не ответила. Я пребывала в таком ужасе, что застыла на месте и потеряла дар речи.

Мое молчание длилось какое-то время, я игнорировала маму и тетю Луламэй, огрызавшихся на бормочущего мистера Пирсона, Латанью, Роберту и Митча, прокричавшего мне в трубку:

— Дорогая?

— И сколько ты слышал? — Тихо спросила я.

— Что они пришли к тебе на работу, кричат, хамят, требуют и оскорбляют твоего Митча, хорошего парня, а потом все остальное.

Я закрыла глаза, опустила голову и снова погрузилась в молчание.

Митч снова позвал в пустоту, но на этот раз он использовал другое слово:

— Милая?

Я по-прежнему молчала.

Вот тогда-то он и сказал:

— Честное слово, неужели ты думаешь, что меня волнует, что обо мне думают Близнецы Одни Неприятности?

— Меня волнует, — выпалила я и сама не поняла, почему я это выпалила и почему меня это так волновало. Не то, что говорила мама и тети Луламей, а то, что меня волнует, если кто-то оскорбляет Митча.

Митч не знал, почему, поэтому спросил: