Болезненное и унизительное осознание своей собственной неопытности скоро рассеяла ересь (к которой я, признаться, был склонен в начале) о том, что все посвящения, предшествующие великому gnosis [43]превращения плоти, менее значимы; я должен был научиться тому, что любое таинство кухни вознаграждается своим собственным неповторимым изяществом, и, как и любого новичка, высокомерие заставило меня совершить множество ошибок.

Например, вопрос о том, сколько времени требуется, чтобы тесто должным образом поднялось, в самом начале был для меня серьезной проблемой; снова и снова я поддавался искушению поднять намоченную ткань, закрывавшую огромные глазированные шарики, и украдкой посмотреть, не осознавая, что в результате перепада температуры возникает помеха для того процесса, который я так нетерпеливо жаждал увидеть завершенным.

— Не стараться так сильно, саrо атісо. [44]Пусть это будет. Все быть хорошо сам по себе. Не мешать. Я думать тебе надо быть… да…

— Более терпеливым?

—  Precise [45]

Время приготовления, конечно же, зависит от температуры в комнате; в теплом месте, например, обычно требуется около часа, но положите тесто в холодильник, и можете целый день ждать результатов. К тому же, всегда нужно вернуться к комнатной температуре, прежде чем приступить к выпечке.

В тот день, когда я вытащил первую успешную партию булочек из духовки, я получил поцелуй в обе щеки в европейском стиле от Синьора Фалвио.

— Ты помнишь, что я говорить? Теперь ты понимать, как я прав? Ты думать… о, да…

— Да, я помню, Синьор Фалвио. Вы говорили, что научите меня, и сделали это.

Затеплившись смешной деланной ревностью, Мастер Эгберт тоже поцеловал меня — в губы — и хорошенько сдавил мою промежность своей ладонью.

— Знать чего, — прошептал в мое ухо Синьор Фалвио, когда Мастер, покачиваясь, ушел, — если бы el Maestro [46]не был бы el Maestro vero [47]я бы сказать, что он типа finocchio. [48]Понимать, о чем я? Приглядывай за своей bei culo, amico mio. [49]Следить за своей задница.

Увы, было немного поздновато для такого наивного напутствия, как это.

В кровати тем же вечером, прервав маленькую песенку после полового акта, которую он напевал сам себе, я спросил Мастера Эгберта:

— Вы меня любите?

Он немного нарочито поправил небольшую черную шапочку, которую иногда одевал, и которая теперь покоилась на его голове подобно короне.

— Конечно же, нет, — ответил он, от неожиданности даже перестав дышать на мгновение. — Почему я должен любитьтебя, мой обожаемый мальчик? Это просто и исключительно вопрос похоти. Я страстно желаю интимной связи со всяким, кто имеет отличное тело, которого нет у меня; то есть — твой притягательный взгляд Диониса, твои бесконечно цветущие влажные вишневые губы, безупречная кожа, манящая мускулистость, твой спелый юный член. Я хочу тебя всего, но я не люблю тебя.

— Отлично.

— Что?

— Теперь мне гораздо легче попросить, — сказал я.

— Попросить о чем?

— Об услуге.

— Ох! О какой именно услуге?

— Я хочу пойти дальше, перейти к соусам.

— Ты так быстро устал от венских плетенок с инжиром и цикорием?

— Не совсем, Мастер. Я просто хочу пойти дальше.

— Синьор Фалвио был прав, — сказал он, и я заметил легкую дрожь в его голосе.

— Синьор Фалвио?

— Он самый. Он говорил мне, что тебе не достает терпения.

— Он всегда так говорит, — возразил я, — это ничего не значит.

— Возможно, и не значит. Посмотрим.

— Значит, вы согласны?

Мастер Эгберт издал тяжелый вздох, и огромная необъятность его объемов задрожала, словно покрытая трещинами земля после небольшого землетрясения.

— Разве я сказал, что согласен? — проворчал он.

Я спустился вниз между его ног.

— А что если я сделаю это? — сказал я.

— Ах — о нет, не останавливайся…

Я взял его руку и положил между своих ног, и тотчас папино бледное, по-родственному выглядящее лицо возникло непрошеным гостем перед моим мысленным взором.

— Или это? — сказал я, нагнувшись вперед, чтобы поцеловать изящное мягкое место.

— Ох, ох, ох! Я тебе когда-нибудь говорил, что страдал от сужения крайней плоти, когда был молодым?

— Я не уверен, что вы когда-нибудь вообще былимолодым, — сказал я. — Мне кажется, вы сразу родились таким, какой вы сейчас: жирный, волосатый кит средних лет, полный всякой болтовни.

— Ах ты, голубоглазый ублюдок.

— А если я сделаю вот что?

Я усердно сосал.

— Да, да, пожалуйста! Ох, изумительно! Да, я поставлю тебя на соусы… Ох…

И на следующий день он сделал это.

Теперь я должен раскрыть кое-что важное о себе самом: я был физически привлекателен для других.О, это не так очевидно, чтобы казаться ужасно значимым, но вы должны помнить, что я до сих пор не рассматривал себя в этом свете; я был слишком занят своими мечтами о профессиональном продвижении, чересчур заботился о великой и необычайной одержимостивсей своей жизни, чтобы оставалось время и энергия для остальных видов самопознания. Даже мои постоянные встречи и сексуальные игры с Мастером Эгбертом никогда не приводили меня к размышлению о какой-нибудь возможности, о воплощении которой могли бы мечтать другие люди. Короче, у меня не было причин для того, чтобы встать голым перед зеркалом и осознать (используя описание самого Мастера Эгберта), что мой «притягательный взгляд, как у Диониса, бесконечно цветущие влажные вишневые губы, безупречная кожа, манящая мускулистость, спелый юный член» создают восхитительный соблазн. Jeunesse dore [50]Здесь нечему удивляться, в самом деле — физически отвратительный, каким он был, Мастер полагаю, был счастлив взять все, что мог. Тем не менее, с тех пор, как меня перевели с хлеба на соусы — явный результат привлекательности, которая совершенно превышала ограниченные возможности Мастера Эгберта, чтобы удовлетворить его плотские потребности, — широкий простор для деятельности открылся для меня, и я решительно собирался воспользоваться любым преимуществом этого блистательного обещания.