Кормовая часть лодки сверкает в лучах светильников аппарата „Мир-1“ как новенькая. Даже не верится, что она покоится на дне. А вот и седьмой отсек, где возник пожар, с которого, собственно, и началась трагедия…»

Запись давно кончилась, экран белёсо рябит… А Курдин сидит, уронив голову на руки, и вслушивается в странные свистящие подвывающие звуки. Их записали под водой океанологи в точке гибели «Комсомольца».

Здесь птицы не поют… Здесь стрекочет, урчит, скрипит, кудахчет, цокает, зудит всевозможная морская живность. Это эфир другой планеты. Это сам Океан поёт реквием по затонувшему кораблю. О, как могуч, страстен и невыразим его голос! Из клубка напряжённых мяукающе-ревущих звуков вдруг прорвётся нечто почти осмысленное, виолончельно-грудное… Наш общий пращур, чью соль мы носим в своей крови, отчаянно пытается нам что-то сказать, вразумить нас, предостеречь… Тщетно. Мы забыли древний язык океана и назвали его биоакустическими помехами… Не потому ли плакал мичман Еленик в рубке гибнущего корабля?

Мир об этом так и не узнал…

В Центральной Арктике под паковыми льдами на глубине 150 метров горел атомный подводный крейсер с двумя ядерными реакторами, с 16-ю баллистическими ракетами (с ядерными же боеголовками) и 130-ю живыми душами в одиннадцати отсеках, не считая трёх щеглов в вольере зоны отдыха… Пожар всегда страшен. Но когда подо льдами горит термоядерный исполин, то это уже не пожар, это начало апокалипсиса…

Сообщение ТАСС, если бы об этом разрешили сообщить, звучало бы так: «18 января 1981 года подо льдами Арктики затонул на глубине 3 тысяч метров ракетный атомный подводный крейсер стратегического назначения К-424. На борту находилось 130 человек… Причины катастрофы уточняются». Так могло бы быть, но так не стало, потому что на борту К-424 нашёлся человек, который сумел переиграть судьбу, отменить катастрофу, вернуть корабль домой, в базу… Это был командир подводного крейсера — 37-летний капитан 1-го ранга Николай Иванов.

Сегодня этот никому не известный герой живёт в подмосковной Балашихе, работает охранником на таможне… Автор этих строк приехал к нему в гости. Пока радушная хозяйка Светлана Петровна накрывала стол, Иванов достал фотоальбомы, развернул морские карты…

Николай Александрович Иванов попытался начать эту жутковатую историю с шутки:

— Один мой приятель как-то спросил меня: «Почему подводники начинают свои рассказы так — сплю я и вдруг…» Точно замечено. И эту историю я тоже мог бы так начать, если бы успел тогда добраться до койки. В 12.00 я сдал свою командирскую вахту старпому — капитану 2-го ранга Борису Плюснину, и отправился во второй отсек прилечь в каюте…

Шла обычная боевая служба в Арктическом районе. Мы находились на широте Шпицбергена подо льдами. Шли 23-и сутки под тяжёлыми паковыми льдами, без малейшей возможности пробить их, всплыть в случае необходимости. Старался не думать о ледяном панцире, который нависал над нами, как гробовая крышка…

В стране готовились к XXVI съезду КПСС, и наш поход, в успехе которого мало кто сомневался, должен был стать подарком съезду от моряков-североморцев. Так нас напутствовали перед выходом в высокие широты…

Я не успел ещё раздеться, как тишину жилого отсека взрезала пронзительная долгая трель звонка аварийной тревоги. И тут же встревоженный голос старпома:

— Аварийная тревога! Пожар в центральном посту!

Я немедленно метнулся в третий отсек. Едва отдраил переборочный люк, как уловил едкий запах дыма.

— Где горит?!

— Выгородка в районе гальюна!

Выгородка, забитая ящиками с запасными деталями — ЗИПом, находилась на средней палубе. Я приказал разгрузить её, чтобы добраться до очага возгорания. Раскидали ящики, но пламени не было видно. Дым валил из угольного фильтра, очищавшего воздух в гальюне. Пожар разгорался не на шутку. В Центральном воцарилась гнетущая тишина. Я ловил на себе тревожные взгляды, а кое у кого глаза были с полтинники. Вот когда я понял смысл выражения — у страха глаза велики. В каждом взгляде — немая мольба: командир, спаси! Ты знаешь, ты должен знать, что сейчас делать!

Будь это где-нибудь в Атлантике, я немедленно бы всплыл. Но у нас над головой был мощный паковый лёд и категорический запрет обнаруживать себя на поверхности. С каждой минутой росла токсичность нашего воздуха. Химик доложил, что концентрация окиси углерода увеличилась в 380 раз.

В центральный поднялся замполит капитан 2-го ранга Архипов и попросил разрешения увести людей, не занятых борьбой за живучесть во второй отсек. Я разрешил. Но сначала приказал поднять давление во втором и четвёртом отсеках…

Никто не имеет права покидать аварийный отсек. Этот жестокий закон Иванов решил нарушить, исходя из своего командирского права принимать решения по обстановке. Что толку от людей, не занятых борьбой за живучесть? Пусть меньше будет жертв… Трудно принимать безошибочные решения в считаные секунды да ещё в отравленной атмосфере, да ещё не располагая полной информацией о том, что горит. Но распоряжение Иванова наддуть смежные отсеки было спасительно правильным: когда «лишние» моряки переходили во второй отсек, угарный газ не пошёл вслед за ними, жилой отсек не задымили. В тусклом свете аварийного освещения дым сгустился до того, что уже не видно было и пальцев на вытянутой руке. Сизый дым пластами стелился по пультам, приборным панелям… Пот катился градом — ведь на средней палубе полыхало пламя. Третий отсек превращался в газовую камеру смерти. Труднее всего было на пульте, с которого управляли реактором. С этого поста не уйдёшь, умри, но обеспечь подводному кораблю ход, иначе всем хана. Чаще всего так оно и случалось — пультовики-управленцы погибали в своих выгородках, держа до последнего пальцы на кнопках. Так погибла вахта в посту управления ГЭУ — главной энергетической установки — на атомной подводной лодке К-8. Так погибли в сентябре 1975 года три капитана-лейтенанта во время пожара на атомарине К-47, командиры групп дистанционного управления. Так погиб на К-19 старший лейтенант-инженер Сергей Ярчук. Он умирал, отравленный угарным газом на глазах своего командира капитана-лейтенанта Милованова, который не мог оторваться от управления реактором ни на секунду… Обо всём этом был немало наслышан и командир дивизиона движения К-424 капитан 3-го ранга-инженер Владимир Морозов, обеспечивавший ход подводного ракетоносца. Понимая, что он обречён, Морозов написал командиру предсмертную записку (переговорное устройство вышло из строя): «Товарищ командир, Ваше приказание выполнили — ход корабля обеспечен. Теряю сознание, но остаюсь на посту».

Николай Иванов:

— Я приказал всплывать на перископную глубину и готовиться к пуску системы ЛОХ. Честно говоря, побаивался её включать, был немало наслышан о её смертносном воздействии на тех, кто не успел надеть маски…

Огнегасящий газ фреон можно пустить из баллонов станции ЛОХ в любой отсек. Фреон великолепно тушит огонь, но опасен для человека, как и любой не поддерживающий жизнь газ. Поэтому все, кто был в третьем, включились уже не в ПДУ, портативные дыхательные устройства, эдакие облегчённого типа изолирующие противогазы, которые подводники всегда носят при себе в пластиковых футлярах, а в дыхательные аппараты ИДА-59, чьи баллоны, наполненные кислородом и азотом, позволяют продержаться в дыму и под водой втрое дольше, чем в лёгких ПДУ. По какой-то причине не успели включиться ни в ПДУ, ни в ИДА младший штурман («штурманёнок») лейтенант Н. Шемитов и мичман Е. Баламатов и тут же жестоко поплатились…

Николай Иванов:

— Мне приносят в центральный пост записку. Красной пастой торопливо начёркано: «У нас два трупа. Погибли Шемитов и Баламатов…» А тут ещё инженер-механик капитан 2-го ранга Анатолий Чумак с докладом: «Товарищ командир, половина дыхательных средств уже израсходована. Ещё полчаса, и погибнем все…» Сам еле на ногах стоит — наглотался дыма, пока отдавал распоряжения. Ведь всякий раз надо маску снимать… Ну, думаю, семь бед — один ответ. Раз трупы на борту, всё равно с должности снимут, чёрт с ней, со скрытностью, надо всплывать.