— Поздравляю, друзья, — с улыбкой произнес капитан. — К нам в лапы угодил сын вождя. Что ж, тем лучше…

И он опять что-то сказал пленному по-индейски.

Но тот молчал. Казалось, он совсем перестал замечать окружающих. Напряженно глядя поверх наших голов, он даже не вздрогнул, когда Муньос шутливо ткнул его в бок кинжалом, проколов кожу до крови.

Я проследил его взгляд и увидел, что по склону горы, откуда сегодня начиналась атака, быстро спускаются два безоружных индейца. Их заметили и другие солдаты.

— Эге, видать, парламентеры! — воскликнул Гарсия. — Что они кричат, сеньор капитан?

Действительно, индейцы, приближавшиеся к нам, громко и нараспев выкрикивали одну и ту же фразу. Они остановились шагах в сорока от нас и продолжали монотонно кричать, потрясая над головой руками.

Капитан опять наморщил лоб.

— Гм… Так, сейчас переведу, — сосредоточенно промолвил он. — Так, понимаю… говорят, что индейцы не станут нас убивать, если мы отпустим сына их касика живым…

Орельяна задумчиво сощурил глаз.

— Что ж… Солдаты! Убить этого язычника мы еще успеем, как и его дружков. Я скажу им, что сын касика будет нашим заложником и что мы отпустим его, как только минуем горную цепь. Но ни один волос не должен за это время упасть с головы испанского воина…

Хотя капитан, казалось бы, советовался с нами, он не стал ждать, когда мы выразим согласие или несогласие с его словами. Медленно подбирая слова, он перевел на индейский свое контрпредложение. Ему пришлось повторить его дважды, пока оно было понято.

Парламентеры посовещались. Затем один из них побежал в сторону, откуда они появились. Другой, атлетически сложенный молодой индеец, с резкими чертами лица, протянул руки и выкрикнул что-то.

— Вот как! — Орельяна озадаченно потрогал бородку и рассмеялся. — Он хочет остаться с другом… Забавно!..

И он жестом приказал индейцу приблизиться. Тот хладнокровно подошел к нам вплотную: на его лице не было и тени страха.

Я смотрел на него с невольным восхищением. Мне казалось невероятным проявление столь благородных дружеских чувств со стороны какого-то дикого индейца, и невольно в голове моей промелькнуло: «А смог бы я совершить такой подвиг ради Хуана? Ведь индейский юноша должен был знать, как хитры и коварны испанцы, однако же он без тени сомнения вручил им право распоряжаться его жизнью».

— Гарсия! Муньос! Альварес! — скомандовал капитан. — Отведите их и заприте в хижине…

Сопровождаемые тремя обнажившими мечи конвоирами, индейцы спокойно двинулись к ближайшей из хижин. Я провожал их взглядом, ощущая в груди неприятную горечь. Мне было жалко этих славных юношей, хотя я со стыдом сознавал, что жалеть врагов, да еще язычников, недостойно воина.

Шагах в десяти от хижины индеец атлет споткнулся и с гримасой боли схватился за ногу. Гарсия пнул его коленом, и в то же мгновение я увидел, как тощее тело испанца взлетело в воздух и брякнулось оземь. Выхватив из рук Гарсии меч, индеец что-то крикнул своему другу и яростно набросился на оставшихся конвоиров. Я не знаю ни слова по-индейски, но я понял, что кричал он «беги», ибо сын касика мгновенно оценил обстановку и со всех ног бросился в сторону узкой тропы, начинавшейся шагах в пятистах от нашего лагеря. Однако и наши солдаты не дремали: отсекая индейцу путь к тропе, наперерез уже скакали Хоанес и португалец Гонсалес. С его мужественным другом справились совсем быстро: получив несколько ранений, окруженный врагами, он бросился грудью на испанские мечи. Но солдаты отступили, и отважный индеец упал ничком на землю. Мгновенно руки его были крепко скручены за спиной и связаны толстым ремнем.

Тем временем охота на сына индейского вождя продолжалась: капитан приказал взять его невредимым, ибо его жизнь была гарантией, что мы сумеем благополучно миновать горы. Размахивая мечами, мы образовали полукольцо, чтобы отрезать индейцу все пути к бегству. Собственно, он был почти в наших руках: мы прижимали его к самому краю пропасти, по дну которой на глубине тысячи локтей несся стремительный горный поток. Ощетинившееся сталью полукольцо неумолимо сжималось, и когда сын касика понял, что исхода нет, он перестал метаться из стороны в сторону и остановился у края бездны. Потом он посмотрел на нас, и я поразился, сколько скорби и боли было во взгляде прекрасного юноши, окруженного стаей злобно хохочущих врагов. Потом он вздохнул, закрыл глаза и…

Ужас и сострадание заставили меня зажмуриться. А когда я открыл глаза, на краю пропасти стояли лишь толстый Педро и Гомес. Они тыкали пальцами вниз, приглядывались, о чем-то спорили и смеялись.

Разбитый и потрясенный, возвращался я в свою хижину. У входа меня встретил Хоанес. Вид у бискайца был неважный. Когда я проходил мимо него, бросилось в глаза, что на его шее и на узкой полоске груди, виднеющейся через рваную рубашку, резко обозначились яркие точки сыпи.

Я похолодел: значит, Хуан заразил бискайца… Значит, тиф начал косить наших солдат… Что же делать теперь тебе, несчастный горе-вояка Блас из Медина-дель-Кампо?..

Снадобье, которое Гарсия трижды давал пить Хуану, оказалось поистине волшебным: не прошло и недели, как мой друг полностью излечился от своего недуга и мог самостоятельно продолжать нелегкий путь. Но неделю мне пришлось-таки с ним помучиться: крепко привязав Хуана к седлу моего Федро, я не спускал с него глаз и шагал возле стремени в постоянной готовности прийти к нему на помощь.

Странное дело, но мои страхи за Хоанеса оказались напрасными: молодой бискаец перенес тиф удивительно легко. Он даже не слег, хотя в течение нескольких дней выглядел нездоровым. По-моему, он так и не понял, что за страшная болезнь его поразила. Так или иначе, Хоанес выздоровел, и я, разумеется, никому не сказал о том, чем переболел бискаец. Я скрыл это даже от Гарсии.

В тот день, когда погиб бросившийся в пропасть сын индейского касика, был с неслыханной жестокостью замучен и его друг. Я не видел, как его пытали, и не слышал его криков: чтобы избежать этого зрелища, я добровольно отправился в дозор.

Расчет на устрашение индейцев жестокостью не оправдался: с тех пор нам не было покоя ни днем, ни ночью. Несмотря на то, что наиболее труднопроходимый участок пути остался позади, продвигались мы все так же медленно, ибо постоянные стычки с индейцами не позволяли преодолевать за день сколько-нибудь значительное расстояние. И все же мы неуклонно шли вперед, к своей цели. Это вселяло уверенность, что в конце концов наступит день, когда мы увидим развевающиеся знамена войска Гонсало Писарро.

Но пробил час, и наша вера в благополучный исход дрогнула. Это случилось, когда мы спустились в долину, зажатую с двух сторон отвесными скалами. Впереди дорогу нам отрезало многочисленное племя индейцев. Продвигаться по узкой тропе нам было нельзя: при первой же попытке вступить на нее мы были бы сброшены в пропасть вражескими копьями или огромными валунами, которые индейцы подкатили к самому краю скалистого карниза, нависшего над тропой. Идти назад было бы не менее бессмысленно: мы спустились в долину единственно возможным путем. К тому же сзади нас стерегли шедшие по пятам индейцы.

Уныние и полное равнодушие ко всему охватило наших солдат, когда они убедились, что каменная ловушка заперта со всех сторон. Храбрость и мощный испанский натиск теперь не могли помочь нам: против огромных камней на узкой тропе мы были бессильны, и сунься отряд на прорыв — индейцы перебили бы нас поодиночке. И совсем уж приуныли мы, когда начались дожди. Они были обильны и продолжительны, а сырость настолько всепроникающа и губительна, что нам приходилось каждый день старательно счищать ржавчину со своего оружия, касок, доспехов, металлических пряжек на конской сбруе. Кстати, из четырнадцати коней, вышедших из Кито, у нас сохранилось только четыре — мой Федро, все еще могучий вороной скакун капитана да измученные кони Агиляра и Гонсалеса. Все остальные либо сорвались в пропасти, либо обезножили и были прикончены, а потом и съедены нами.