Его неуверенность придала мне сил и вселила надежду. Я забыл о боли.

– Сдохни! – процедил я сквозь зубы и, сделав быстрый шаг вперед, рубанул сплеча.

Паук отскочил, но на этот раз значительно медленнее – наполовину отрубленная лапа мешала ему. Я последовал за ним, рубя саблей воздух и высекая искры из хрусталя. За мной оставалась кровавая дорожка: кровь, капающая с руки, не унималась. Паук уворачивался и пятился, изредка угрожающе шипя. Наконец мне удалось загнать его в угол, образованный двумя прозрачными гранями. Он мог бы забраться на стену, но это означало на миг подставиться под удар. И тут он снова заскрипел жвалами, но на этот раз звук не причинял боли. Напротив, он был приятен и чем-то напоминал пение. Я ненароком глянул в алые глаза и неожиданно понял, что не могу отвести взгляд. Мир вдруг сузился до россыпи алых, словно карбункулы глаз. Они обрели глубину, и я почувствовал всю древность, мудрость и… доброту существа, криво стоящего на семи лапах напротив меня. Мир вокруг наполнился шепотом, гармонично вплетавшимся в "пение" паука. Моя ненависть уходила, словно вода в песок, а вместе с ней исчезали силы. Я сначала опустил саблю, а потом и вовсе разжал пальцы. Клинок глухо звякнул о хрусталь. В благодарность паук усилил "пение", вплетая в него новые ноты, доселе неведомые мне. Песнь была прекрасной, и я вдруг понял, что по моим щекам катятся слезы раскаяния. Я стыдился того, что вступил в эту прекрасную хрустальную обитель как враг, с поднятым оружием, стыдился того, что ранил ее радушного хозяина, раскаивался в своем намерении убить. Сзади что-то кричала девушка, но я не обращал внимания на ее слова: их полностью заглушало пение паука. "Нет, только не прекращая петь, пожалуйста!" – молил я беззвучно. Я никогда не слышал ничего прекрасней.

Продолжая петь, паук двинулся вперед, сначала осторожно, а потом уверенней. Я отстраненно наблюдал за ним, продолжая внимать божественным звукам. Никакие наркотики не могли бы принести такого наслаждения – все мое существо молило только о том, чтобы звуки не прекращались.

И паук, радушный хозяин, пел все громче. В его песне появлялись новые акценты, она становилась торжествующей по мере того, как он подползал все ближе, осторожно цокая когтями по хрустальному полу. Наконец он дотронулся когтем до моего ботинка. Я зачарованно глядел в алые глаза. Тогда он поднял передние лапы и вцепился когтями в мои бедра, медленно подтягивая свое раздувшееся тело наверх. Я пошатнулся – паук был очень тяжелым – но устоял. Он полз вверх по моему телу, цепляясь когтями, и ни на мгновение не прекращая пение. В местах, куда он вонзал когти, оставались глубокие кровоточащие раны, но я воспринимал эту боль с радостью, как бесконечно малую плату за возможность слушать его пение. Наконец паук устроился на моей груди, уцепившись когтями. Я безучастно наблюдал как кровь, вытекающая из ран на груди, впитывается в его пурпурную шкуру. Казалось, он еще потяжелел, и чтобы он не упал, мне пришлось податься чуть-чуть назад, сместив центр тяжести. Пение его теперь наполнялось радостью, чистой и прекрасной, и я разделял эту радость вместе с пауком. Все тело дрожало в экстазе, от нахлынувших чувств слезы потоком текли из глаз. Это было так прекрасно, что даже боль от ран ушла куда-то далеко, на границы сознания. В мире осталось только прекрасное пение и алые глаза, теперь приблизившиеся вплотную к моему лицу. Я любил их больше всего на свете. Но какой-то звук, не давал мне полностью погрузиться в сладкую пучину наслаждения. Какое-то несделанное дело мешало мне. Голос на границе сознания.

– Алексей Павлович! Алексей Павлович! – кто-то плачет? Почему?

Голос мешал мне отдаться экстатическому удовольствию, назойливым комаром жужжа на границе, отвлекая на себя драгоценное внимание.

Когти впились глубже, царапнув по ребрам, и я глухо застонал от сладкой боли.

Снова плач. Алые глаза немного отступили. Паук, продолжая петь, приник к моей груди. Снова боль, на этот раз от клыков. И тут я увидел девушку. Глаза у нее опухли от слез, но в стиснутых руках она твердо держала саблю. "Алина… Кто такая Алина?" Мое сознание странным образом оказалось вывернутым. Я помнил ее имя, но не узнавал. "Моя студентка… Что такое студентка?" Пока алые глаза не смотрели на меня, сознание немного прояснялось. Но я не хотел прояснения. Все чего я желал – чтобы песнь не прекращалась, а алые глаза продолжали смотреть на меня.

Изогнутая полоса стали взметнулась над головой девушки. И опустилась с неотвратимостью гильотины. Я еще успел повернуться вбок, чтобы удар не задел паука, устроившегося у меня на груди, но сабля вскользь ударила его по спине. Пение прекратилось, и паук пронзительно заскрежетал от боли.

В ту же секунду мое сознание освободилось от оков злого колдовства. Это потом я буду с тоской вспоминать пение паука, одновременно страшась и желая его больше всего на свете. А сейчас я дернулся и изо всех ударил кулаком в мягкое волосатое брюхо. Паук, прочертив еще несколько кровавых полос по моей груди, сорвался и упал на пол, зашипев и заскрежетав. По его спине проходила широкая лиловая полоса. Прежде чем Алина успела поднять саблю во второй раз, он прыгнул на нее, сбив девушку с ног. Но я уже пришел в себя. Прежде чем он успел запустить в нее свои когти, я изо всех сил пнул его в бок, отбросив в сторону. Он упал на спину, угрожающе подняв лапы, но я сразу же с размаху придавил паука ногой, лишая главного козыря – скорости. Ногу мгновенно пронзила страшная боль, – черные когти пронзили икру в нескольких местах. Но я пока держался.

– Саблю!!! – не своим голосом прохрипел или прокричал я.

В руку ткнулся стальной эфес. Я наотмашь ударил тварь. Брызнула лиловая слизь, а я наносил удар за ударом, вкладывая в них всю силу, всю ненависть, все отвращение, всю боль. Паук скрипел жвалами и рвал мою ногу, превращая икру в кровавые лохмотья, но я не останавливался. Наконец он замолчал, а лапы скукожились, прижавшись к брюху. Я продолжил рубить, разрубая его тело на части. Но алые глаза по-прежнему стояли передо мной, сколько бы я ни рубил, разбрызгивая фиолетовую кровь по сверкающему хрусталю. Не помню, сколько это продолжалось, но, в конце концов, я остановился. Ненавистная тварь была изрублена на куски. Я повернулся, ища взглядом Алину.

Она стояла рядом и с ужасом вглядывалась в мое лицо. Одежда промокла от крови, икра болела так, словно ее жгло огнем, но я нашел в себе силы улыбнуться.

– Вот и все, Алина.

Со смертью владельца хрустальная комната начала стремительно таять. Вокруг проступали контуры моего кабинета, вырастая из ограненных стен. Кресло, компьютер, письменный стол. Еще секунда – и мы оказались в моей квартире. Сзади раздался треск, и мы синхронно повернулись. Зеркало на наших глазах теряло прозрачность, однако вместо прежнего багрового цвета оно темнело, подобно зеркалу, через которое я прошел в логово паука. Еще через мгновение поверхность почернела полностью и вдруг, покрывшись мелкой паутиной трещин, раскололась на части, осыпавшись черными осколками на пол. Я вздохнул и без сил опустился в кресло. Алина села на стул. Кажется, она собиралась заплакать, но слез больше не было.

– Спасибо, Алин. Мы справились, – я слабо улыбнулся.

На часах было пять часов утра.

На следующий день Алина вернулась к родителям. Естественно, ее засыпали вопросами, в том числе и об Артеме. Однако она твердо держалась легенды, которую мы выдумали в то утро. Пока преподаватели вместе со мной сидели на кухне, они с Артемом, устав ждать родителей, выбрались на улицу и пошли в сторону города. Там начался буран, они заблудились и потеряли друг друга. Чудом девушке удалось выбраться на шоссе и вернуться в школьный городок.

Конечно же, родители Артема были безутешны. Вертолеты и егеря еще неделю прочесывали тайгу, но, понятное дело, безрезультатно.

С меня сняли все обвинения, но мне стоило больших трудов не выдать себя: я потерял много крови и был изранен с ног до головы. Впрочем, физические раны – не самое страшное. Они зажили, оставив безобразные рубцы на груди и легкую хромоту. Самыми страшными были шрамы, оставленные путешествием в зазеркалье в моей психике. Когти паука не были ядовитыми, но разрушающий яд страха все равно навсегда поселился в моем сердце. Поэтому я каждую ночь просыпался от собственных криков, а алые глаза еще долго стояли передо мной, стоило только смежить веки. Иногда я вспоминал пение паука и необъяснимые ужас и желание щемили мне сердце.