– Ирод! Наслал господь придурочного попа! Когда все это безобразие только кончится?

Настасья обернулась на крик и увидела через низкий заборчик, как Алевтина выдирает из земли крест.

– Сейчас крестом тебя по голове оглажу, – вопила она. – Повадился на чужой огород, семинарист недоношенный!

Маланья замолчала и кинулась к забору.

– Опять поп с крестом приходил? – осведомилась она. – Ай, нет на него закона.

Алевтина, наконец, выдернула крест и торжествующе понесла его прочь со своей территории. При этом она выглядела как христианка первых веков, с крестом на плече шедшая на казнь.

– Ругаться пошла, – раздумчиво произнесла Маланья. – А может, и фингал попу поставит.... Так о чем, бишь, я?

– Че там? – поинтересовалась Настасья, с интересом заглядывая в соседний двор. – Верующая что ли?

– Какая там верующая! С попом все воюет, с отцом Игнатием. Попик у нас новый, молоденький, никто его не уважает, за советом нейдут. Вот и вбил в свою дурью башку, что Венька ему главный конкурент. Чуть Алевтина со двора, а он уж тут как тут с этим крестом. Воткнет на огороде и бежит, как нашкодивший поросенок, а Кулакова крест хватает и прет его на гору, к церкви, чисто Христос на Голгофу. Сколько ей говорила, не ташши в церковь-то, в лесочке оставь. Так ить честная! Грит, чужое имущество вернуть надо.

Так о чем я то говорила? Да! Гул пронесся. Ну, стало быть, разродилась Алевтина и стала воспитывать младенчика. Хворый он был, слабенький. Все, помнится, болел. Сколько раз мог до утра и не дожить. Конвульсии у него были. А Алевтина, зараза такая, все на меня грешила. "Твой мертвый врач Венюшку сглазил", – и все тут! А тут, как назло: то град, то засуха – тоже басурманин виноват. Так озлобился народ на Махмудку, что гнать его стали из деревни, изживать. А он уперся и ни в какую. Мужики уж и в область ездили к самому высокому начальству. Некуда басурманина переселять, и точка.

К тому времени Венюшке уж пять лет сровнялось. Странный рос мальчонка. Все что-то прислушивался ко всему, молчал много. Думали уж, немой уродился, ан нет – заговорил. Из-за слабости своей бегал мало, все книжки читал. Читать-то еще в четыре начал, сам обучился. Только вот тревожила Алевтину его болезненность. Воспитывала его чуть не в вате, пылинки сдувала, дрожала – одним словом. Ну и времени не теряла – подогревала, как могла, соседей против Махмудки. Оно ж и понятно, если постоянно подогревать – любой сварится. И решили наши мужики паталогонатома того порешить.

– Как это – порешить? – опешила Настасья. – Насмерть?

– Знамо, насмерть. Как по другому-то? Выманили его за деревню, там, где земля непахана, под видом того, что хотят вскопать этот участок и облагородить. Лопаты взяли. Сначала по-хорошему говорили: мол, уезжай, арап. А он уперся, говорит: "Не арап я, а копт". Не знаешь, где такой народ есть?

– Нет, – покачала головой Настасья. – Не знаю.

– Ну, значит, не арап. Хотя и похож. Сначала по-мирному – уезжай, а то хуже будет. Отказался. Мужики-то его лопатами и забили. А хучь бы и копт, все одно – забили.

– Как забили? Как можно? Это ж убийство.

– А-то! – подтвердила Маланья, утирая подбородок. – Оно, конешно, убийство. Так ведь своих спасали. Хотели тело прямо там и закопать, но не успели. Меня там не было, не видела я, но говорят, что тело само собой ушло в землю, а на его месте разверзлась дыра...

– Дыра? Нет, ну все-таки убийство, – расстроилась Настасья. – Не могу я писать про убийство. Незаконно это, и виновные не пойманы и не наказаны.

Она взяла еще одну сушку и принялась осторожно ее разгрызать, стараясь не попасть на пломбированный зуб:

– Как вот милиция придет к вам и пересажает всех. Дыра у них тут... Хм....

– Дыра, – согласно закивала Маланья. – Огроменная круглая дыра в земле. Как пещера, только словно бы аккуратно вырезана. И дна у нее нет! – торжествующе подытожила Маланья. – Только на дыре все не закончилось. Их-то, мужиков, десятеро было. Потапыч покойный с ними. Да что говорить, все уж покойники. Что ни год, то одного хороним. Что характерно, мрут все больше, аккурат, в то самое время, когда убили Махмудку. Так что, милочка, сажать уж и некого. Они теперь на том свете ответ держат. Первым помер Василий Переверзев, Клавдин муж. Похороны, стало быть, собралась вся деревня. И вдруг Венька, шкет такой, подбегает к матери и говорит, громко так, что все слышат: "Мамка, дядя Вася сказал, что не тот костюм на него надели. Другой он просил". Алевтина пацану подзатыльник отвесила, чтобы вел себя прилично, а Клавдия вдруг как за голову схватится. "А ведь верно, – говорит. – Просил в другом костюме хоронить. А я, старая дура, запамятовала". Тут все и поняли, что дар у дитятки прорезался – с покойниками беседы вести. С тех самых пор – все к нему. Если, там, сон тяжелый или похороны, или просто тоска заедает. Он и на кладбище слышит. Однажды даже поговорил с мертвой коровой. Рассказала она ему отчего сдохла, а потом и ветеринар подтвердил. Вот про эти две аномалии я и хотела рассказать – дыра да Венька Кулаков.

– Надо бы дыру сфотографировать, да и с мальчиком поговорить, – заторопилась вдруг Настасья, и даже принялась натягивать на усталые ноги свои изуверские башмачки.

– Куда ты, неугомонная, – остановила ее старуха. – Темень ведь. Чай, не город, фонарей нет. Да и пацан дрыхнет уж без задних ног. Я тебе вот в горенке постелила. Поспи, а утром и пойдем. Народ в деревне рано встает, успеешь везде.

Настасья вдруг поняла, что и вправду очень устала. Отключила диктофон и покорно пошла за Маланьей в горенку, где ее ждала чистая постель, пахнущая какими-то травами. Казалось, что стоит только прилечь, как накатит волной сон, давая отдых усталому, не привычному к долгой ходьбе, телу. Но, как ни странно, Настасья все не могла уснуть и крутилась на мягком ложе, сминая простыню в гармошку. Чудились ей в тишине чьи-то шаги, гул, о котором говорила Маланья, шепоты и шелест. Мелькали обрывки будто бы уже написанного текста, а под утро, когда удалось забыться тяжелым сном, привиделось ей убийство нездешнего человека и злобные лица мужиков с окровавленными лопатами.

Венька проснулся неожиданно. Часы с кукушкой только что отстучали полночь. В зыбкой темноте, разбавленной жидким светом луны, проступали очертания знакомых предметов. Вот комод, на котором восседает старый-престарый плюшевый пес – любимая игрушка детства, вот стол, покрытый белой льняной скатертью. За занавеской сопит мать, стучит маятник, а за окном шелестят под ветром листья деревьев. Все знакомое, но что-то чуждое чудится в спокойствии ночной комнаты. Чем дольше мальчик лежал с открытыми глазами, тем более чужим и незнакомым казался дом. Сначала незнакомыми показались ходики, потом стол. Все это выглядело так, словно поверх одной картинки собирают совершенно другую. Некий таинственный паззл, неизвестно пока, что изображающий. Мальчик постарался сфокусироваться взгляд на псе, но внезапно и эта картинка перещелкнулась, и во всей комнате не осталось ни единого привычного островка. Тогда Венька осторожно спустил на пол босые ноги и бесшумно направился к двери. Ни одна половица не скрипнула под его ногами. Словно тень он проскользнул по незнакомому двору, словно хищник, прячущийся от человеческих глаз, и только ощутив под ногами утоптанную глину дороги, бросился бежать к единственному месту на земле, куда влекло его непреодолимое чувство, похожее на неслышный зов.

Его слабое тело наливалось силой, крепли мышцы, кожа меняла цвет на изжелта-смуглый. Никогда еще хворый Венька не бегал так далеко, но теперь словно и не ощущал усталости, не задыхался как всегда, когда выходил поиграть с другими детьми. Как на крыльях, летел мальчик на зов, с каждым шагом становясь все более взрослым и сильным.

Подбежав к самому краю дыры, Венька упал на колени и изо всех сил крикнул в ее черное разверстое нутро. Громкий звук эхом прокатился до самого центра земли, и тотчас же в ответ раздался низкий вибрирующий голос, который говорил на тягучем языке, рожденном самой древностью.