Есть, наверное, один способ, если он захочет им воспользоваться. А идти на это Перрину совсем не хотелось. Он бежал от одной мысли о таком, но, наверное, теперь ему нельзя бежать. Так тебе и надо. Сам то же самое говорил Ранду. Как бы мне хотелось, чтобы я мог бежать. Даже зная: то, что он мог делать, поможет всем, - то, что он должен сделать, - Перрин колебался и не мог решиться.

На него никто не смотрел. Никто даже не понял бы, что они видят, даже если бы и смотрели. В конце концов, без всякой охоты, Перрин закрыл глаза и расслабился, позволил мыслям течь свободно, плыть от него.

Поначалу он пытался отрицать это, задолго до того, как его глаза начали изменять цвет с темно-карих на желтый, цвет полированного золота. В ту первую встречу, в то первое мгновение, когда узнал, он отказался поверить, и с тех пор всячески избегал этого знания. И по-прежнему хотел бежать от него.

Его мысли дрейфовали, нащупывая то, что должно где-то быть, то, что всегда есть в местности, где людей мало, а поселения их далеки друг от друга. Он нащупывал своих братьев. Ему не нравилось так о них думать, но таковыми они были.

На первых порах он боялся: вдруг то, что он делает, несет на себе пятно Темного или Единой Силы - равно скверно для мужчины, который не желает ничего большего, чем быть кузнецом и прожить жизнь в Свете и в спокойствии. Со временем он кое-что узнал о том, каковы чувства Ранда, бояться себя, ощущать себя запачканным. Он все еще не избавился до конца от ощущения страха. Но то, что он делал, было куда древнее людей, использующих Единую Силу, это было нечто идущее с начала самого Времени. Вовсе не Сила, Морейн ему говорила. Это было чем-то давно-давно исчезнувшим, теперь вновь появившимся. Эгвейн тоже знала об этом, хотя ему хотелось, чтобы она не ведала о его способности. Ему хотелось, чтобы не знал никто. Ему оставалось надеяться, что она никому не рассказывала.

Есть! Он почувствовал их, почувствовал иные разумы. Почувствовал своих братьев, волков.

Их мысли обрушились на него мешаниной, нет, водоворотом образов и эмоций. Поначалу он был не в состоянии вычленить ничего, кроме голых эмоций, но теперь его разум облек их в слова. Волчий Брат. Удивление, двуногий, который разговаривает. Туманный образ, тускнеющий со временем, древнее древнего, о людях, бегущих вместе с волками, две стаи, вышедшие вместе на охоту. Нам известно, что это вновь идет. Ты - Длинный Клык?

Возникла смутная картина мужчины в одеждах из шкур, с длинным ножом в руке, но на этот образ наплывал другой, главный - косматый волк, с одним клыком длиннее остальных, стальной зуб, поблескивающий в лучах солнца, когда волк вел стаю в безнадежный бросок через глубокий снег к оленям, которые означали жизнь вместо медленной голодной смерти, а олени убегали по животы в пороше, и солнце вспыхивало и искрилось на снежной белизне, пока глазам не становилось больно, и с перевалов завывал ветер, закручивая вихрями этот мелкий снег, будто дымку, и... Волчьи имена всегда заключали в себе очень и очень многое...

Мужчину Перрин узнал. Илайас Мачира. Тот, кто впервые представил его волкам. Иногда Перрин горько жалел, что встретился с ним, и хотел, чтобы той встречи никогда не было.

Нет, подумал он и попытался нарисовать себя в своих мыслях.

Да. Мы знаем о тебе. Это был не тот образ, который он нарисовал, юноша с тяжелыми плечами и непокорными каштановыми кудрями, юноша с топором у пояса, юноша, который, по мнению других, медленно двигался и медленно думал. Этот человек тоже присутствовал где-то в глубине той мысленной картины, пришедшей в ответ от волков, но ярче всего был громадный дикий бык с изогнутыми рогами сверкающего металла, несущийся через ночь со стремительностью и безрассудностью юности, шкура в плотных кудряшках мерцает в лунном сиянии, этот бык кидается в гущу конных Белоплащников, а воздух холоден, бодрящ и темен, а кровь так красна на рогах, и...

Юный. Бык.

На мгновение, потрясенный, Перрин утратил контакт с волками. Он и помыслить не мог, что они дали ему имя. Ему хотелось забыть и никогда не вспоминать, как он его заслужил. Перрин коснулся топора на поясе, провел по мерцающему полумесяцу лезвия. Да поможет мне Свет, я убил двух человек. Они бы куда скорей убили меня и Эгвейн, но...

Отбросив все эти мысли, - что сделано, то сделано, и уже в прошлом; и вспоминать ни о чем из тех событий нет ни малейшего желания, - Перрин передал волкам запахи Ранда, Лойала и Хурина и спросил, не чуют ли они кого-то из них. Способность чуять запахи появилась у него вместе с переменой в глазах, и не только она одна; он мог узнавать людей по запаху, даже не видя их. Еще он мог теперь видеть гораздо лучше и даже почти в кромешной темноте. Теперь, скрывая появившийся дар различать предметы в сумраке, он всегда обращал внимание на недостаток света ламп или свечей, порой до того, как кто-то другой решал, что они нужны.

От волков пришел ответ: картинка людей на лошадях, приближающихся к лощине минувшим днем. Это было последнее, что они видели или чуяли относительно Ранда и двух других.

Перрин колебался. Если не рассказать Ингтару, в следующем шаге нет никакого смысла. Если мы не отыщем тот, кинжал, Мэт умрет. Чтоб ты сгорел. Ранд, зачем тебе нюхач понадобился?

Один раз, когда Перрин спускался с Эгвейн в подземную темницу, от запаха Фейна волосы у него дыбом встали; даже троллоки не пахли столь скверно. Ему хотелось тогда голыми руками выломать решетку и разорвать сидящего в камере, и вдруг он открыл для себя, что больше Фейна боится увиденного в своей душе. Чтобы замаскировать запах Фейна в своем мысленном послании, Перрин добавил к нему запахи троллоков, с трудом удерживаясь, чтобы не завыть в голос.

Издалека донесся вой волчьей стаи, и лошади в ложбине беспокойно задвигались и боязливо заржали. Кое-кто из солдат потрогал длинные острия своих пикя с тревогой взглянул на край лощины. У Перрина в голове все было еще хуже. Он почувствовал ярость волков, их ненависть. Только две вещи волки ненавидели. Со всем прочим они лишь мирились, но огонь и троллоков они ненавидели, а чтобы убить троллоков, они готовы были идти сквозь огонь.