В библиотеке, которую не упорядочивают, происходят неурядицы: на этом примере мне попытались объяснить, что такое энтропия, и я не раз проверял это на собственном опыте.

Сам по себе библиотечный беспорядок не страшен; что-то вроде того «в какой ящик я засунул носки?»: нам кажется, что на подсознательном уровне мы помним, куда поставили ту или иную книгу; а если не знаем, то нам не составит труда быстро осмотреть все полки.

Этой апологии симпатичного беспорядка противопоставляется мелочное стремление индивидуального бюрократизма: каждая вещь на своем месте, каждое место для своей вещи и наоборот; между этими стремлениями — одно располагает к попустительству, анархическому добродушию, другое превозносит добродетели tabula rasa, эффективную бесчувственность генеральной уборки — мы так или иначе стараемся упорядочить свои книги; это утомительное занятие, настоящее испытание, которое, однако, чревато приятными неожиданностями, как, например, в случае с забытой, поскольку она уже давно не попадалась на глаза, и вновь обнаруженной книгой, которую — отложив на завтра то, что можно сделать сегодня, — вновь прочитывают взахлеб, лежа на диване.

В алфавитном порядке,

по континентам или по странам,

по цвету,

по времени приобретения,

по времени публикации,

по размерам,

по жанрам,

по основным литературным периодам,

по языкам,

по читательским предпочтениям,

по переплетам,

по сериям.

Ни одна их этих классификаций, взятая в отдельности, не может удовлетворять нас полностью. На практике любая библиотека выстраивается из сочетания разных способов упорядочивания: их уравновешенность, сопротивляемость изменениям, устаревание и инерционность придают любой библиотеке неповторимый личностный характер.

Прежде всего, следует различать классификации постоянные и временные. Подразумевается, что постоянные классификации соблюдаются и в дальнейшем; временные классификации служат всего лишь несколько дней: время, пока найдется или вновь обретется окончательное место. Это могут быть самые разные книги: недавно приобретенные и пока еще не прочитанные; недавно прочитанные, но которые непонятно куда ставить и которые вы обязуетесь убрать при первой же «большой перестановке»; которые вы не дочитали и собираетесь убрать, как только завершите прерванное чтение; которыми вы какое-то время постоянно пользовались; которые вы доставали, чтобы найти справку или ссылку, но не успели убрать на место; которые нельзя убрать на полагающееся им место, потому что они принадлежат не вам и вы уже не раз обещали их вернуть и т. д.

Что касается меня, три четверти всех моих книг по-настоящему никогда не распределялись согласно классификации. Те, что не занимают окончательно временное место, занимают место временно окончательное, как это водится в УЛИПО. В ожидании лучшего порядка я их перемещаю из одной комнаты в другую, с одной этажерки на другую, из одной стопки в другую; иногда я часа по три ищу и не нахожу какую-то книгу, но зато порой испытываю удовольствие, оттого что обнаруживаю шесть или семь других, которые ее прекрасно заменяют.

Большие тома Жюля Верна в красных переплетах (будь то оригинальные издания «Этзель» или переиздание «Ашэт»), книги очень большие или очень маленькие, путеводители «Бедекер», книги редкие или считающиеся таковыми, книги переплетенные, тома из коллекции «Плеяда», «Презанс дю Фютюр», романы издательства «Минюи», серии («Шанж», «Текст», «Ле Летр Нувель», «Ле Шмен»), журналы, когда их не меньше трех номеров, и т. п.

Книги о кино, будь то эссе о режиссерах, альбомы о звездах или сценарии фильмов; южно-американские романы, труды по этнологии, психоанализу, кулинарные книги (см. выше), справочники «боттэн» (возле телефона), книги немецких романтиков, книги серии «Que sais-je?» (вопрос, ставить ли все выпуски вместе или относить их к той области знаний, которую они затрагивают) и т. д.

Все остальные, например, журналы, представленные всего лишь одним номером, или «Русская кампания 1812 года» Клаузевица, в переводе с немецкого, капитана Бегэна, командира 31-го драгунского полка, по разрешению Генштаба, с картой (Paris: Librairie militaire R. Chapelot et Cie, 1900), или 6-я брошюрка 91-го тома (ноябрь 1976) «Publications of the modern Language Association of America» (PMLA) с программой 666 рабочих собраний ежегодного конгресса вышеуказанной ассоциации.

2.5. Подобно вавилонским библиотекарям Борхеса, выискивающим книгу, которая даст им ключ ко всем остальным книгам, мы колеблемся между иллюзией завершенности и головокружительным провалом неуловимости; во имя завершенности нам хочется верить, что существует единый порядок, способный незамедлительно привести нас к познанию; во имя неуловимости нам хочется думать, что порядок и беспорядок — два слова, означающие случай.

Возможно, и то и другое всего лишь уловки, обманки, призванные скрыть ветхость книг и систем.

Во всяком случае, вовсе не плохо, если, находясь между двумя этими полюсами, наша библиотека будет иногда служить еще и памяткой для нас, закутком для кошки и кладовкой для чего угодно.

Читать: социофизиологический очерк [13]

Нижеследующие страницы не более чем заметки: больше интуитивный, чем организованный набор разрозненных фактов, отсылающих лишь в исключительных случаях к определенным знаниям; они принадлежат скорее к тем плохо разграниченным областям, к тем оставленным под пар полям описательной этнологии, о которых Марсель Мосс упоминает в своем введении в «техники тела» (см. «Социология и антропология» [14])и которые, будучи отложенными в рубрику «разное», составляют жизненно необходимые зоны, о которых известно лишь то, что о них мало что известно, но где предположительно можно много что обнаружить, если обратить на них хоть ка-кое-то внимание. Это факты заурядные, обойденные молчанием, оставшиеся в стороне, само собой разумеющиеся; однако они описывают нас, даже если мы, как нам кажется, можем обойтись без того, чтобы описывать их, гораздо острее и актуальнее, чем большая часть институтов и идеологий, которыми обычно кормятся социологи, они отсылают к истории нашего тела, к культуре, которая смоделировала наши движения и позы, к образованию, которое сформировало нашу моторику в не меньшей степени, чем нашу психическую деятельность. Мосс уточняет, что это затрагивает ходьбу и танец, бег и прыжки, виды отдыха, технику ношения и бросания, манеры поведения за столом и в кровати, знаки уважения, меры личной гигиены и т. д. Это относится и к чтению.

Чтение — это действие. Мне хотелось бы поговорить об этом действии и только о нем, о том, из чего оно складывается, что его окружает, а не о том, что именно оно производит (чтение, читаемый текст) и что ему предшествует (предпочтения написания, предпочтения издания, предпочтения печатания, предпочтения распространения и т. д.); в общем, нечто вроде экономики чтения и ее аспекты: эргологические (физиология, мышечная работа) и социоэкологические (пространственно-временное окружение).

Все современные критические школы уже несколько десятилетий делают акцент на том, как писать, на делании, на пойэсисе. Рассматривается не сакральная майевтика, не пойманное на лету вдохновение, а то, что выводится черным по белому, текстура текста, пропись, след, графическая буквальность, мышечная работа, пространственная организация письма, орудия письма (перо или кисточка, пишущая машинка), его носители (Вальмон Президентше де Турвель: «Даже стол, на котором я вам пишу, впервые для этого употребленный, превращается для меня в священный алтарь любви…» [15]), его коды (пунктуация, красные строки, реплики и т. д.), его автор (пишущий писатель, места и ритм его работы; те, что пишут в кафе, те, что работают ночью, те, что работают на заре, те, что работают по воскресеньям и т. д.).