В своей книге «Памяти Каталонии», изданной после всех этих событий, Оруэлл писал: «Ну здесь и дороги! Те, кто был ранен на войне, знают, что если задеты рука или нога, то это пустяк по сравнению с ранением в живот. В этом случае ничего хорошего ожидать не приходилось. Истекающему кровью раненому не под силу выдержать бесконечную тряску по дорогам, измученным войной».

Оруэлл был яростным противником троцкистов. Вступив в ряды ополченцев Рабочей партии марксистского единства, он, как и все остальные члены этой партии, выступал против националистических сил, руководимых Франко. В книге Оруэлла фашистская армия — это всего лишь жалкое сборище замызганных, завшивевших людишек в изношенной форме с допотопным оружием в руках, бредущих по дороге, словно стадо овец, в сопровождении прихрамывающих собак, якобы приносящих им удачу. По словам Оруэлла, в их отряде тоже была похожая собака с клеймом РПМЕ. Это бедное животное, чувствуя свою ущербность, всегда держалось поодаль. Настоящим бедствием для фашистских солдат, проводящих большую часть времени в окопах и состоящих в основном из пятнадцати- или шестнадцатилетних юнцов, были холод, крысы и вши, которые «чем-то напоминали крошечных омаров, поселившихся на вашей одежде». Крысы, на которых насмотрелся Оруэлл за годы войны, были огромными и жирными, некоторые даже размером с кошку. Ему не раз приходилось отгонять их от себя, когда он укладывался спать прямо в окопе. (Эти тяжелые воспоминания подтолкнули Оруэлла на написание произведения «1984», в котором рассказывается о комнате номер 101, комнате пыток, где его герой по имени Уинстон Смит сталкивается с самыми жуткими для себя страхами, то есть с крысами.) Время от времени повстанцы, среди которых был и Оруэлл, откладывали в сторону свое допотопное оружие и брали в руки мегафон. Своими обращениями к фашистским солдатам, чьи траншеи находились на расстоянии нескольких сотен метров от них, они пытались сломить их моральный дух: «Ей вы, поджаренные тосты с маслом! Мы скоро вас подрумяним на огне и съедим!»

Хотя откуда было взяться в то время тостам с маслом! Что касается меня, то мне повезло гораздо больше, ведь я не застала то время, когда люди покупали продукты по карточкам. И простого тоста с маслом на завтрак мне мало, поэтому я остановилась в маленькой деревушке и съела огромный сэндвич с сыром и помидорами в одном захудалом кафе. У барной стойки в клубах табачного дыма стояла группа пожилых мужчин. На полу валялось много окурков. По-видимому, они обсуждали что-то очень для них важное.

— Добрый день, Иисус!

— И тебе того же, Ангел!

— Что это с тобой случилось этим утром? Ты даже не зашел к Габриэлю в восемь часов, чтобы пропустить стаканчик-другой. На тебя это не похоже.

— Представляешь, я потерял свою ермолку! Кто бы мог подумать! И я не мог уйти из дома.

—  Que cono! ^[12]

Они продолжали курить сигареты марки «Дукадос», сопя и одновременно прихлебывая жутко дешевое вино.

— Ну ладно, до встречи в парке в три часа. Будем сидеть и наблюдать, как всегда.

— О да, это место что надо. Я постараюсь быть там.

Наступила продолжительная пауза, во время которой они стали сопеть еще громче.

— А вот Игнасио приглашает посидеть и понаблюдать в сквер в полшестого, а может, пропустим по стаканчику у Аурелио во время сиесты, а потом пойдем прямо туда.

Что-то в этом роде я подслушала, сидя в баре.

Я продолжила свое путешествие и поднялась на вершину Коль-де-Фадес высотой тысяча пятьсот метров. По мере того как удалялась от тех мест, где когда-то шли военные действия, звуки, издаваемые пневматическими молотками, напоминавшие грохот канонады, становились все тише и тише. Наконец вокруг воцарились полная тишина и покой.

Дорога вдоль горного хребта заняла у меня чуть больше часа. Я была в полном восторге от ярких осенних красок. Оказавшись по другую сторону горного перевала, увидела крошечные деревеньки с домами песочного цвета, разбросанными высоко в горах. Этих домов было немного, около десяти или пятнадцати, из их окон виднелись только горы, которые невозможно окинуть одним взглядом. Над этими строениями возвышались лишь колокольни церквей.

Возможно, именно эти пейзажи вдохновляли Гойю. Так появились его известные творения на тему сельской жизни. Франсиско де Гойя был родом из Арагоны. Он родился в 1746 году на юге этой провинции, недалеко от Сарагосы. Еще при жизни был признан одним из величайших испанских художников. Большую часть времени Гойя провел в Мадриде, но всю жизнь оставался верен своим корням — народу и родному городу, а также королю и Испании. Находясь в Мадриде, он вел переписку со своим другом по имени Мартин Сапатер. В письмах Гойя часто просил его прислать ему шоколада и нуги из Арагона, по которым сильно тосковал.

Поскольку Гойя был придворным живописцем Карла III и Карла IV, среди его работ много парадных портретов королей, королев и герцогов. Но к концу жизни в его коллекции появились картины, изображающие простых людей, к которым Гойя и сам относился. Изначально его не звали Франсиско де Гойя. При рождении он получил фамилию Гойя. Де Гойя он стал гораздо позже, пытаясь тем самым доказать, что он не красномордая деревенщина, как все о нем думали, а потомок знатного рода. С раннего детства он очень хотел прославиться. Будучи чересчур высокомерным молодым выскочкой из провинции, Франсиско любил поспорить в силу взрывного характера. До сорока лет он ждал должности придворного художника, а долгожданную должность первого живописца получил еще позже. Портретное сходство его картин с оригиналами было поразительным, что могло сыграть с ним злую шутку, ведь Карл III и Карл IV были невероятно уродливы и могли отнестись к творениям Гойи как к оскорблению. Поначалу на портретах Гойя изображал их в неуклюжей позе и награждал носом картошкой и глупой ухмылкой, забывая при этом дорисовать подбородок. На более поздних портретах мы видим обрюзгшее тело, круглое лицо с толстыми красными щеками, надменный взгляд безжизненно холодных голубых глаз. Но это не обижало королей, даже нравилось им. Но все-таки недовольные были, например герцог Веллингтон. Он пользовался большим авторитетом при королевском дворе после победы над французами, которую одержал во время войны на Пиренейском полуострове, выдворив их из Испании. Гойя изобразил Веллингтона холодным, высокомерным и надменным. Герцог был оскорблен этим до глубины души, и ходили слухи, что художник и герцог чуть не подрались из-за портрета прямо в мастерской Гойи. Но Гойе повезло, что этого не произошло. Ему было почти семьдесят, он был уже глухим и дряхлым стариком, а Веллингтон очень хорошо умел драться.

Несмотря на то что подобная ситуация могла повториться, Гойя не спешил отказываться от должности придворного художника. Карьера и положение в обществе много значили для него, поэтому он даже купил себе позолоченную двухколесную карету. Таких карет было всего четыре в городе, и кататься в ней по Мадриду доставляло ему огромное удовольствие. Затем Гойя поменял эту карету на четырехколесную. Это случилось после того, как он однажды чуть не задавил одного прохожего. Когда же в его доме остановилась семья брата, он специально для них купил двух мулов, чтобы они могли на них передвигаться. При этом ему было даже страшно представить, что окружающие решат, что он купил этих мулов для себя. Это страшно унизило бы его в глазах других.

К тому же у Гойи был роман с самой желанной и пленительной женщиной того времени, герцогиней Альба, что еще больше возвысило его в глазах окружающих. Все мужчины падали в ноги герцогини, потому что она меняла туфельки каждый день. Тогда женщины только-только стали открывать свои ноги и носить пышные юбки немного короче. Раньше это было запрещено этикетом. Давайте на время оставим герцогиню Альба и поговорим о ее несчастливой судьбе чуть позже, когда окажемся на юге Испании, в поместье Санлукар-де-Баррамеда, где молодой Гойя соблазнил барышню знатного рода, которой была когда-то герцогиня Альба, в тени виноградников, именно там, откуда родом херес.