От радости все ее чувства обострились. Окружающее снова говорило с ней, сообщало свои секреты и выбалтывало тайны. А уж портреты людей — тем более. Ничего удивительного, если вспомнить, что еще древние врачеватели, египтяне и китайцы умели определять заболевания по лицу человека, формам тела, по цвету кожи и даже по выражению глаз. Старик, написанный Рембрандтом, страдал атеросклерозом: морщины под глазами и крошечная белая дужка в левом зрачке говорили о высоком содержании холестерина в крови. Мимолетно, не задумываясь даже, наоборот — думая о своем, Вера ставила старику диагноз. В ней работал свой автономный регистрирующий аппарат, сообщающий: припухлый нос, точки на щеках… явно кожное заболевание. Темные вены на лбу — пожалуй, ревматизм. Параллельно она просто любовалась темноватой старой живописью.
«Да, — думала она, — мы, доктора, не способны полностью отрешиться от своей профессии и во время наслаждения искусством. Вот, пожалуйста, поставила диагноз старику Рембрандта… Но можно и о художнике многое почувствовать». Однажды ее учитель, замечательный психиатр, дал студентам задание: пойти в музей, посмотреть картины Михаила Врубеля и попытаться поставить ему диагноз. Некоторые, и Вера в том числе, угадали. Профессор в подтверждение эксперимента зачитал выдержку из медицинской карточки Врубеля. В ней значилось: «…состояние маниакальное, возбужденное. Идеи величия: он — император, пьет только шампанское, он — музыкант, его голос — хор голосов. Склеивает из бумаги платки, проводит штрихи — карандашами, углем. Собирает мусор, возится над ним. Говорит — выйдет Борис и Глеб».
Чтобы понять произведение, не обязательно знакомиться с его автором. Порой даже противопоказано. Но чтобы понять художника, почувствовать его как человека, обязательно нужно изучить его произведения. Значит… Значит, нужно посмотреть мультфильм Ветрова, «История дуба». А вдруг тогда станет ясно, кто и почему его убил? Или хотя бы разгадка приблизится…
Сказано — сделано. Она позвонила Лиде и попросила ее все устроить. И уже через час Мамсуров завел Лученко в просмотровый зал, чтобы дать ей возможность увидеть фильм в полном одиночестве.
На экране короткими точными штрихами нарисовался дуб. Историю дерева, которому исполнилось около тысячи лет, рассказывали рисунки и мужской голос за кадром. Голос посетовал, что дуб не умеет разговаривать, а то бы он мог многое поведать. Вера узнала голос Эдуарда Ветрова, который своей обыденностью, антиартистичностью великолепно оттенял артистизм картины. Когда-то дуб был молодым хрупким дубком, и любая случайность могла пресечь его рост. Его гнули ураганы, бил град, жгло солнце… Мимо деревца быстро сновали ноги в старинной обуви, сами люди были размыты и нечетки. Они — лишь фон, задник сцены, декор истории, а главный герой — само дерево. Люди появлялись и исчезали, звенели оружием, убивали друг друга
и погружались в землю, таяли в ней. А дубок креп, рос и становился все сильнее, весело помахивая молодыми листьями — ладошками в зеленых перчатках. Вот он уже могучий дуб-великан, людей почти не видно, они где- то внизу, уже не страшные, мелкие. А внимание дерева сосредоточено на листьях, ветвях, стволе. Он разговаривает с каждой букашкой и птицей, играет дождевыми каплями.
Кожа-кора, сперва молодая, постепенно покрылась морщинами, как лицо старика. Штрихи коры образовали что-то похожее на лицо дуба: глазные впадины, нос, рот… И дерево уже напоминает какое-то странное существо — помесь растения и человека. Дендроид, дубочеловек, патриарх — от него шли волны мощной мужской плодоносной силы, гигантская раскидистая крона обещала покой и защиту. Будничный голос за кадром, делая ударения не всегда правильно, сообщил, что в середине семнадцатого века была страшная засуха, свирепствовала чума, дубу не повезло, часть его кроны буквально истлела на солнце, остались лишь иссушенные безжизненные ветви. Но рядом выросли другие руки-ветви, налились мускулатурой. На стволе появились наросты, огромные наплывы коры. Менялись времена года. Зимой опавшие коричневые листья покрывались причудливым узором изморози. Весной робкие салатовые листочки прорастали из толстых рукавов-веток, точно детские пальчики в шерстяных перчатках. Пичужка щебетала внутри зеленой муфточки, весеннее солнце проблескивало сквозь ветки. Неожиданные заморозки — и молодые листья погибли от холода, увяли, затем потемнели, почернели… Сердце Веры сжималось от жалости ко всему этому, едва рожденному и сразу погибающему от стужи.
Вот благодатная осень. Дуб весь укрыт желудями, это удачный год. Экран закрывает зеленая туча новых молодых листьев и маленьких тугих желудят. А вокруг патриарха уже стоят окрепшие молодые дубы, рожденные из этих желудей, плоть от плоти его… Вот и они крепнут, наливаются мощью, матереют…
Страшной силы буря потрясла дубовое племя. И многовековой вождь рухнул, расколотый молнией, приняв на себя основной удар стихии. Упал, вытянувшись между деревьями и кустами, никого не повредив. Грустно поникли остальные деревья, заиграла печальная музыка. А от могучего упавшего ствола отделился призрачный силуэт, он ушел под землю и тысячей рук обнял корни своих детей, поддерживая ладонями всю дубовую рощу. Голос за кадром тихо, запинаясь, но в то же время и уверенно говорил: если знаешь о бессмертии души, то принимаешь неизбежность смерти как продолжение целостности жизни. И тогда твой путь — не к концу, а дорога из вечности в вечность, к радости познания, к бесконечному обучению принятия мира…
Если б кто-нибудь спросил у Веры, почему по ее щекам текут слезы и при этом она улыбается, она не смогла бы объяснить. Ей ведь просто показали жизнь одного дерева. Но показали так, что ее душа переполнилась одновременно счастьем и горем, увидела жизнь и смерть. Как будто не о дереве этот фильм, а обо всех на свете. Это было что-то совершенно новое, таких фильмов она никогда прежде в своей жизни не видела…
Вернувшись в свой номер, она принялась анализировать. Почему эта «История дуба» так потрясла ее? Кроме непафосных мыслей о жизни и смерти — точной проработкой деталей. Здесь, в фильме Ветрова, они выступали как самостоятельный компонент. Деталь — это часть целого. Кино выделяет эту часть, ограничивает ее рамкой экрана, показывает как что-то художественно завершенное. Деталь работает как самостоятельный художественный образ. И потрясает… Лученко было ясно: фильм этот — не просто анимационное кино. Его будут смотреть и через десять лет с тем же чувством потрясения, что и сегодня. Значит, Ветров создал шедевр. Значит, ей повезло, и тот смешной Пират, с которым было так легко, так весело проводить свободные часы в незнакомом городе, — действительно гений. Она общалась с гением, как если бы ей вдруг удалось походить по Львову в обществе Моцарта или Гоголя…
«Громко звучит», — подумала Вера. Странно звучит, но, в сущности, чем гений отличается от не гения? Может быть, гений — это человек, который не умеет впитывать стереотипы… Ошибка эволюции. Он антисоциален, мимо его сознания как-то пролетают такие всем понятные вещи, как дважды два — четыре, переходить только на зеленый, «е» равняется «эм цэ» в квадрате, при встрече надо здороваться, если яблоко подбросить, оно всегда упадет, и так далее. Вот почему гений делает свои гениальные открытия там, где никто не может: он видит своим чистым, незамусоренным шаблонами взглядом утраченную для обычных людей изначальность. Получается тогда, что гений — это дикарь? Может быть, но с невероятной тягой к созиданию, в отличие от настоящего дикаря.
Вера вспомнила своих приятелей, семью Матюшко, живущих в пригороде. Люди заметили через пару лет азартного скашивания травы, что на зеленом газоне растут умные одуванчики. Они не вырастают выше двух- трех сантиметров, прижимаются к земле, спасаясь от косилки. И расцветают торопливо, в одну ночь, запуская свои парашюты с семенами. Одуванчики умные, они усвоили правила выживания: не высовываться, не выделяться, не рисковать. А гений — это одуванчик, не замечающий косилку. Он не умный, он — просто гений.