Никто не заметил, как старик вошел в парк. Лицо его было испещрено морщинами, седые лохмы ниспадали на уши. Поношенная одежда, согбенная спина; в правой руке старика — объемистая хозяйственная сумка, набитая тряпьем и газетами.

Был четверг, обычный сонный летний день. Лето было еще отнюдь не в разгаре, предстояло пережить июльскую и августовскую жару, гнетущую и изматывающую. На площадках играла детвора под присмотром мамаш, а подростки околачивались возле включенных на полную мощность музыкальных автоматов, изрыгавших громоподобный жесткий рок. Любители бега трусили вокруг парка, занимавшего целый квартал; был там и одинокий фанат буги-вуги в наушниках с покачивающейся спутниковой антенной. На скамейках сидели люди со славянскими чертами лица, болтавшие по-польски.

В дальнем конце аллеи высился монумент, воздвигнутый в честь героев, павших на Великой войне. Подойдя к нему, старик остановился и поднял глаза на статую — человеческую фигуру, увенчанную головой, похожей на птичью. Потом он повернулся к ней спиной, подошел к ближайшей скамейке, сел и настороженно посмотрел по сторонам.

Сидевшая рядом с ним женщина, играя, подхватила на руки ребенка. Она покосилась на старика и улыбнулась. Он кисло осклабился в ответ, и женщина быстро отвернулась.

Присев, старик поставил сумку на колени и запустил внутрь руку. Земляные орехи лежали в самом низу, под холодным стволом дробовика. Старик вытащил мешочек с орехами, поставил сумку на землю и зажал ее коленями. Подавшись вперед, он принялся бросать орехи быстро слетевшимся голубям, чтобы как-то скоротать минуты ожидания.

Парк Макголдрик, широкий участок, поросший деревьями и изобилующий забытыми памятниками, располагался между Дриггз-авеню и Нассау-авеню, в бруклинском районе Грин-пойнт. Когда-то он назывался Уинтроп, но потом его переименовали в честь священника, который возвел храм Святой Сесилии на углу Герберт-стрит и Генри-стрит.

Против парка, на Рассел-стрит, между двумя малость подновленными домами, ютилась лютеранская церковь. Перед некоторыми зданиями квартала были разбиты ухоженные лужайки, перед другими стояли бело-голубые фигурки Мадонны.

Орешки кончились, и большинство птиц степенно удалились. Несколько голубей осталось. Кормивший их старик взглянул на часы, подхватил свою сумку и поднялся.

Прямо перед ним стояли два одноэтажных дома, соединенные колоннадой в греческом стиле. Он внимательно посмотрел на облупившийся и растрескавшийся фасад самого большого общественного туалета в Бруклине. Строение опоясывала высокая проволочная изгородь, увенчанная зловещими витками колючей проволоки. На карнизах красовались вывески: «Осторожно. Ремонт».

Пройдя мимо женского туалета, старик неспешно побрел к бронзовой статуе Антонио де Фелиппе, запечатленного в момент, когда он крутил ворот, наматывая на него канат. Огибая памятник, старик посмотрел в сторону универсама «Эй-Пи» на Дриггз-авеню и не увидел своего приятеля. Старик почувствовал спазм в желудке. Неужели что-то сорвалось? Подняв глаза на массивную бронзовую фигуру, он заметил намалеванное на ее правой ягодице сердце, пронзенное стрелой, и надпись «КБ + КС = Любовь».

Поднявшись, старик опять взглянул на здание универсама. Только теперь он увидел своего приятеля, на физиономии которого застыла улыбка. Волосы на шее старика стали дыбом. Его руки внезапно вспотели, им овладело чувство одиночества. Он медленно побрел к Дриггз-авеню, крепко сжимая в руках сумку.

На расстоянии квартала от парка Макголдрик Джо Галлахер задком загонял свой побитый «форд-фэйрлайн» семьдесят первого года выпуска на стоянку на площади Папы Иоанна-Павла II прямо напротив храма Святого Станислава Костки.

Подавшись вперед, Галлахер разглядывал дорожные знаки. Стоянка запрещена с 8 утра до 7 вечера. Достав из-за солнцезащитного козырька идентификационную карточку, он бросил ее на приборный щиток. «Служебная машина нью-йоркского полицейского управления».

Он вылез из машины, сунул руку в окошко и достал с переднего сиденья коробку с тортом. Поддерживая ее под дно, он пересек Дриггз-авеню, направляясь к открытой телефонной будке на углу. На нем были светло-коричневые брюки и кричаще-яркая гавайская рубаха навыпуск, прикрывающая толстый живот и засунутую за пояс кобуру с револьвером. Он поставил коробку на полочку, прижал животом и снял трубку. Набирая номер, заметил женщину с чихуахуа на поводке. Он смотрел, как женщина нагнулась и подсунула лист бумаги под зад присевшей по большой нужде собаки.

Кондитерская лавка Йетты Циммерман располагалась на Дриггз-авеню, в одном квартале к западу от парка Макголдрик, прямо напротив церкви Святого Станислава Костки. Между нею и телефонной будкой, из которой звонил Джо Галлахер, было еще шесть магазинчиков. Лавочка была узкой и длинной, но расширялась, образуя просторное складское помещение, где Йетта хранила ящики с содовой водой и стояли два компьютерных игровых автомата. С жестяного потолка свисали голые лампочки на грязных ржавых цепочках.

Справа от входа — старомодный аппарат для продажи газированной воды, а рядом — вращающаяся стойка с книгами в бумажных обложках. За нею стояла большая деревянная витрина со скользящими стеклянными дверцами, набитая дешевыми играми и детскими игрушками.

Йетта была грузной неповоротливой женщиной с печальными серыми глазами и тяжелым подбородком, густо поросшим щетиной. «Кошачья челюсть» — так дразнили ее соседские мальчишки. Йетта была местной достопримечательностью. Она держала свою лавочку уже больше четверти века. Тут собирались по утрам жившие по соседству матроны, чтобы за чашкой кофе посплетничать о мужском населении округи. А местные мужчины заглядывали сюда, чтобы одолжить пятерку до получки.

Эту часть района Гринпойнт населяли в основном поляки. Им нравилось каждый день заглядывать к Йетте, где они могли до хрипоты спорить по-польски, обсуждая то, что творится у них на родине. Сегодня на Йетте был выцветший халат, застегнутый на все пуговицы, белые носки и кроссовки. На чумазом безымянном пальце правой руки блестело истертое простенькое золотое колечко.

Сдав посетителю сдачу, она вспомнила, что сода в сатураторе уже на исходе. Выйдя из-за стойки, отправилась в кладовую. Сняв с полки верхнюю коробку, Йетта поднатужилась и понесла ее мимо игральных автоматов. Бросив взгляд на троих ребятишек, увлеченных игрой, она подумала, что им бы следовало откладывать деньги, а не тратиться на какую-то блажь. Она почти наполнила сатуратор, когда увидела появившегося в дверях Джо Галлахера.

— А вот и твой праздничный торт! — Он просиял.

Йетта радостно приветствовала его, заключив в медвежьи объятия, и он был вынужден прижать коробку с тортом к боку, чтобы та не помялась.

— Ты славный парень, Джо. Старая Йетта высоко ценит то, что ты для нее делаешь.

Вдруг от двери донесся хриплый голос:

— Эй, ты!

Обернувшись, они отстранились друг от друга. Трое ребят оторвались от игрового автомата, чтобы тоже взглянуть, кто это кричит.

Засунув правую руку в недра хозяйственной сумки, на пороге стоял старик, кормивший голубей в парке.

Медленно смерив незнакомца взглядом, Галлахер тотчас почуял неладное. Голос звучал как-то не так. И глаза смотрели странно. Радужная оболочка — белая в серую крапинку, а зрачки — темно-синие.