— Верно это?

   — Верно, — отвечает Ульв.

   — Одного не пойму, — говорит Харальд, — зачем мне так уж сдалась Эллисив?

Рагнар говорит:

   — Ты спел об этом песню.

   — Мало ли что поют в песнях, — говорит Харальд.

   — Это нам, варягам, ведомо, — отвечает Рагнар, — а руссы говорят: из песни слова не выкинешь, и конунг так сказал.

Харальд задумался, а Рагнар снова продолжает:

   — Не мне напоминать тебе, Харальд, что варяги никогда не нарушают клятвы. Страшнее не было бы позора для всего нашего племени. Прости, мне пора, — сказал он, и все удивились, как Рагнар разговаривает с братом Олава конунга и откуда у него новый синий плащ, а Рагнар ушёл.

   — Пойду умоюсь, что-то я ничего не пойму, — говорит Харальд.

Он вышел из дома и, спустившись к берегу Днепра, вошёл в воду с головой. И когда достаточно освежился, вышел по пояс и увидел на берегу множество простого народа, рабов и смердов, и все показывали на Харальда, смеялись и кричали:

   — Вот он, варяг Харальд, над которым посмеялась Ярославна! Смотрите — стоит мокрый, как курица!

Харальд решил, что это наваждение, и снова ушёл с головой в воду. И когда вышел, увидел, что народа на берегу уже нет, а стоит один грек, бывший с конунгом на пиру. И Харальд опять подумал, что это наваждение, но грек заговорил:

   — Свежая прохлада возвращает нас к жизни, не так ли, Харальд?

Харальд говорит:

   — Ты кто такой?

   — Я твоя дорога и твоя пристань, — отвечает грек. — Сам Спаситель посылает меня к тебе в трудный час.

   — Что тебе надо? — спрашивает Харальд.

   — Нехорошо тебе, опозоренному, оставаться в Киеве, — говорит грек. — А благословенный василевс, царь и император священной Византии, будет рад принять тебя на почётную службу. Мы наслышаны о доблести варягов.

Харальд вышел на берег, сел и покачал головой:

   — Ярислейв дал мне убежище и кров.

   — Чтобы попрекнуть этим устами Елизаветы? — говорит грек. — Разве отец не властен заставить дочь молчать?

Харальд говорит:

   — Может, ты и прав, грек, но у моих людей договор с конунгом.

   — Тебе ли не известна скупость русского архонта, — говорит грек. — Он платит им эрийр серебра на воина и полтора эрийра на рулевого и то часть норовит отдать мехами.

Харальд соглашается:

   — Это верно.

   — А мы обещаем втрое больше и походы в богатые страны, — говорит грек. — Что ты видишь, сидя на Руси? Ведомо ли тебе о золоте Африки и Сицилии? О красоте дев, в сравнении с которыми твоя Елизавета не более чем дневная луна перед солнцем? Решайся, Харальд! — сказал грек и исчез, как появился, и пока не будет о нём речи в нашей саге.

В тот же день Чудин-воин проснулся. Он огляделся и видит, что темно и со всех сторон на него глядят лики святых, грозно, как в день Страшного суда.

Чудин перекрестился, закрыл снова глаза и вдруг слышит голос:

   — Чудин, я тебе рассола принёс.

Чудин удивился и открыл глаза посмотреть, кто из святых ему такое предлагает, но увидел, что перед ним стоит человек небольшого роста, непохожий на святого, и держит в руках чашку. Чудин взял чашку, выпил, в голове у него немного прояснилось, и он спрашивает:

   — Где я?

Человек отвечает:

   — Ночью я тебя у тына подобрал, и ты в храме святой Софии, а меня зовут Феодор-живописец.

Тогда Чудин оглядывается ещё раз и видит, что не так темно в храме и всюду леса и бочки, и святые не живые, а написаны на стенах, а сам он лежит в углу на куче соломы.

   — Как же ты меня донёс? — спрашивает Чудин маленького человека.

Тот отвечает:

   — С передышкой.

Чудин поднялся и говорит:

   — Благодарствуй за услугу, Феодор-живописец.

   — Был таков, — отвечает человек. — Да ныне от ремесла отставлен.

Чудин спрашивает:

   — Что же ты здесь делаешь?

   — Молюсь о спасении души грешной, — отвечает человек.

   — А какой твой грех? — спрашивает Чудин.

Тут человек падает на колени, бьётся головой об пол и громче, чем нужно, кричит:

   — Каюсь, отче митрополит и преподобный Илларионе, воистину непристойное совершил, бесом одолеваем! Гляди, — показывает он Чудину, а сам бьётся и вопит.

Чудин глядит, куда ему показывает Феодор, и вместо святых ликов видит над лестницей на стене охотников и лошадей, вепрей и пляшущих шутов с трубами, и все они как живые.

Чудин говорит:

   — Может, и спьяну, а мне любо, и я тут греха не вижу.

Тогда человек сразу перестал биться и вопить, улыбнулся и говорит:

   — А мне и стрезва любо, прости Господи! Ты бы попросил за меня Иллариона, пресвитера, он тебя послушает и меня простит. А я, вот крест, всё перепишу по уставу и любое покаяние приму, — нельзя мне без моего ремесла.

Чу дин говорит:

   — Ладно, Феодор, услуга за услугу. Идём, солнце уже в головах, мне на княжью службу пора.

Он надевает сапоги и свой синий плащ, они идут по городу и приходят к дворцу конунга. И Феодор остаётся у ворот, не смея войти, а Чудин входит во двор, где воины толпятся, собираясь заступить на дневную стражу.

И он хочет, по должности, принять над ними начало, но тут появляется Рагнар в синем, как у Чудина, плаще, встаёт у него на пути и говорит:

   — Нет здесь тебе дела.

Чудин говорит:

   — Видно, ты забыл, варяг, что перед тобой Чудин, начальник княжьей стражи.

   — Был таков, — отвечает Рагнар. — Теперь начальник стражи конунга я, Рагнар!

Тогда Чудин в бешенстве, что над ним так шутят, выхватил меч и замахнулся на Рагнара — и вдруг слышит:

   — Опусти меч, окаянный!

И он видит на крыльце пресвитера Иллариона, и тот смотрит на него гневным взглядом. Чудин не испугался и гордо отвечает:

   — Не было, монах, чтобы я опустил меч, разве что был бы на то княжий указ.

Илларион говорит:

   — Мне повелел князь объявить свой указ: уходи! И не будет иного указа тому, кто забывает о княжьей службе, хмелю служа, но не господину своему!

Тогда Чудин вспомнил всё, что было ночью в покоях конунга, и как проспал ночную и утреннюю стражи, и рука его ослабла, и меч сам опустился. А Илларион ещё сказал:

   — Много пришлые люди творят безобразий, с них спрос, а с того, кто позорит русское имя, — вдвойне. Изыдь, исчадие ада!

И тут воины бросились на Чудина и вытолкали, как низкого раба, за ворота, и ворота за ним закрылись. Чудин бился в них и сильно колотил кулаками, рубил мечом, но ворота во дворце конунга были сделаны крепко.

Тут появился Феодор-живописец и, видя, что собирается народ, поскорее увёл Чудина. И Чудин тогда заплакал, а Феодор сказал:

   — Обоим нам, видно, не найти защиты.

Тогда Чудин говорит:

   — Есть нам защита. Пойдём.

И вот они идут к берегу Днепра, к дому, где живёт Харальд. И видят, что у берега стоит ладья и на неё перекинуты сходни, а по сходням варяги катят на ладью бочки, волокут меха, луки и копья, корзины со съестными припасами. Одноглазый Ульв распоряжается погрузкой, а Харальд, печальный, сидит один поодаль и одет как одеваются люди, выступающие в поход.

Харальд увидел Чудина и говорит:

   — Не суждено мне посмеяться над тобой. Вот мой меч, плюнь на него три раза. Но только потом отсеки мне этим мечом голову, потому что я не перенесу такого позора.

Чудин говорит:

   — Повинную голову меч не сечёт. Лучше, Харальд, помоги мне, как брат, и умилостивь князя в гневе.

   — Этого я сделать не могу, — отвечает Харальд. — Лучше мне после вчерашней ночи совсем не видеть конунга.

И он сказал вису: