Дьюла приложил палец к губам и стал делать вид, что расправляет хворост.

   — Если спасти меня пришёл, — тихо сказала Агнеш, — так не трудись, бесполезно.

   — Сам вижу. Я тебе «спасибо» пришёл сказать, что меня спасла во второй раз.

   — Это когда?

Дьюла хитро ухмыльнулся её якобы незнанию.

   — А разве не ты наслала ветер, когда меня казнили в Секешфехерваре и я за столбом пыли, сам не знаю как, оттуда выбрался?

   — Теперь мне и не такие чудеса будут приписывать. Нет, Дьюла, не я.

   — Значит, боги. — Дьюла быстро огляделся и спросил: — Что передать от тебя людям?

   — Передай, чтобы жили, растили детей и слушали песни хегедюшей. Кончилось время крови.

   — Не поверят мне, что ты такие слова сказала.

   — Поверят, — сказала Агнеш убеждённо. — Люди в то верят, чего им самим больше всего хочется на свете.

Заметив неположенную болтовню с осуждённым, воин схватил Дьюлу за шиворот и вытолкал подальше от помоста. Гора хвороста уже достигла ног Агнеш. Запылали дальние вязанки, и мигом таяли над их пламенем снежинки. Перед костром появились священники, и епископ Кальман стоял впереди них с воздетым в руке крестом. Слова молитвы всё сильнее заглушал треск горящих сучьев.

Агнеш улыбкой попрощалась с единственным из друзей, кто пришёл проводить её, и Дьюла ответно махнул ей рукой. И, достав из-за пояса свирель, заиграл на ней весёлую плясовую песню.

Он удалялся неторопливо и шёл не оглядываясь — словно вовсе и не было за ним страшного, разгорающегося костра.

Гул огня доносился в одну из горниц королевского замка, где стояли возле узкого окна Андрей и Левента. В неподвижности они смотрели вниз, и дальнее пламя полыхало на их лицах.

И вдруг с треском и снопами взлетевших искр там, внизу, случилось что-то такое, отчего Андрей вдруг закрыл лицо руками и, отвернувшись, уткнулся в плечо брата.

   — Как... — слышал Левента его глухие рыдания, — как буду жить на земле с этой мукой?..

Левента погладил брата по плечу:

   — Не плачь. Знаешь, что она сказала? Нет правых и виноватых в этом мире. Поэтому в том всем судьба быть равными и любезными друг другу.

   — Сколько ещё мук, грехов, крови, лжи впереди...

   — Много, — отвечал Левента. — Но и на это она сказала: до своей судьбы нужно дойти.

Так стояли, обнявшись, два брата из ястребиного рода Арпадов, а костёр догорал, и снегопад густел и всё старательнее скрывал пепелище.

КОРОЛЕВА ФРАНЦИИ

1

В лето 6556 (1048),

на Троицкую родительскую субботу

юнь стоит знойный, безветренный, ни единая былинка не колышется, и что удивительно — те же в траве цветы: ромашки и колокольчики, как будто не тысячу лет назад они цветут. И гудят над ними шмели, и звенят в травах кузнечики, всё как будто сегодня.

Катится, блестя искорками, река, возле неё гуляют нестреноженные кони. На мелководье мокрым валуном лежит боров, только бока его по-живому вздымаются. От реки на высокий берег ведёт тропинка и упирается в частокол пограничной заставы. В его тени схоронились от жары куры. Людей не видно, но свежестиранные порты и рубахи, развешанные по частоколу, копьё, прислонённое к стене, пара щитов и конская сбруя выдают их близкое присутствие. И точно: возле дома, разметав на земле телеса, почивают в безмятежности два воина-отрока.

Один из них открыл глаза, прислушался:

— Никак, кто идёт из-за реки...

Второй воин чуть пошевелился, но глаз не открыл.

   — Может, ворог?..

   — Чуди больше. — Второй воин перевалился на бок. — За рекой у нас уж двадцать лет, как ворога нету.

Однако вскоре и он привстал: со стороны границы явственно донеслось конское ржание и скрип повозок.

   — Воеводу бы разбудить, — молвил первый отрок.

Из-за дубравы за рекой показалось несколько всадников, за ними — пешие воины с пиками и нездешние, крытые полотном возы.

   — Господин!.. — окликнул второй отрок, задрав голову. — Господине!

В высоком оконце возникло недовольное, заспанное лицо с соломой в бороде.

   — Чего орёшь?

   — Идёт кто-то из-за реки.

Минуту воевода соображал, что к чему, затем исчез и появился в двери, полуголый, но со щитом и мечом.

   — Носит людей по свету, ни сна, ни покою... А где остальные отроки? — оглядел он пустой двор.

Воины переглянулись.

   — На торг, за сапогами уехали...

   — Куда?

   — Да тут, недалеко. В Польшу.

Воевода не спеша натягивал кольчугу на голое тело, искал в сене шелом, отдавал распоряжения:

   — Коней седлайте. Ворота на запор. Стой! — окликнул он отрока. — Борова не забудь загнать! И курей.

Пока отрок возился с боровом, обламывая палку об его ленивые бока, пока гнал кур в ограду, гости приблизились к реке.

Впереди всех ехал на коротконогой, невиданной лошадке с большими ушами пожилой священник в красной сутане, рядом с ним возвышался на гнедом жеребце худой горбоносый всадник. Они остановились у воды, встали возы и воины.

На противоположном берегу их встречало русское воинство во главе с воеводой. Три коня с наспех снаряженными богатырями стояли бок о бок друг к другу, и воевода, прикрыв глаза от солнца ладонью, рассматривал пришельцев.

Горбоносый всадник подался вперёд:

   — Здесь владения короля руссов Ярослава?

   — Ну? — осторожно, полувопросительно, полуутвердительно отозвался воевода.

   — К королю Ярославу — епископ Шалонский Роже, посол его величества Генриха, короля франков!

Воевода вздохнул с облегчением, но продолжал соблюдать подробности протокола:

   — С чем идёте, с добром али со злом, не везёте ли с собой море грамот тайных, книг чёрных, зелий бесовских?.. В кого веруете: в Христа, в Перуна али в Магомета?..

Горбоносый вдруг улыбнулся весёлыми синими глазами и ответил странно:

   — Веруем в Христа, а зелье у нас одно: хмель наш насущный. К ковшику приложимся!.. Слепой стал, старина Илья!

Воевода вгляделся в горбоносого:

   — Бенедиктус... Ты, что ли, Бенедиктус? — Горбоносый улыбался. — Ты же летошный год купцов от германского кесаря водил?

   — Ты был тоже тогда на Чудской заставе!

   — Там ныне Юрьев ставят, граница на север ушла. Так чего стоишь, как неродной! — радостно закричал воевода. — Веди своего посла! Смело, тут воробью по колено!

Бенедиктус направил коня в воду. За ним тронулись остальные, заскрипели повозки. Отроки с любопытством разглядывали пропылённых гостей.

   — Поскачешь в Киев, — тихо наклонился воевода к младшему из них, — и князя упредишь, мало ли что. Дружба дружбой, а служба службой.

Гонец скакал скоро и охотно мимо зелёных дубрав и полей, и радость пела в его душе.

Он был молод и полон застоявшейся силы — теперь она находила выход в упругом беге коня; радости же не было меры, она рвалась из души во всю земную ширь и во всю небесную высь — так прекрасен был мир вокруг, не знающий сечей и крови, и так дивны были в нём дела рук человеческих.

Вот по полю, заросшему дремучей травой, идут косцы. И падают разом, блеснув на солнце, лезвия кос, и ложится трава, и разбегаются непуганые зайцы, разлетаются полевые птицы. Радуйтесь, люди, радуйтесь, братие, мир и покой полям вашим!

Вот по широкому Днепру плывут ладьи, взмахивают, как лебеди крыльями, вёслами, а на ладьях торговые люди, и гружены ладьи доверху товаром — благо человекам, земледельцу и купцу! Да успокоются в Бозе ратники наши, в битвах погибшие мира насущного ради, — вечная память!

Дальше скачет гонец, легко стелется его конь. И вот виден на высоком берегу Киев, и встают его круглые, как шеломы, золотые купола.

На Подоле, где раскинулось торжище, мешается разноязыкая речь, ржут кони, мычат коровы, блеют овцы; рядом с хитонами греков мелькают шаровары сарацинов, арабские купцы разложили на прилавках зелёный сафьян и сёдла, украшенные серебром. На выбор тут и персидские ковры, и чаши корсуньской работы, и индийские ткани; и воины пробуют о волос острия дамасских клинков, идёт великий торг. Радуйтесь, люди, благодарствуй, князь Ярослав, державу нашу устроивший в труде и согласии, — многая лета!