Пселл говорит:

   — Странный обычай. Такого я не видел ни у сирийцев, ни у армян, ни даже у иберов, приплывающих из Колхиды.

   — Нет у варягов такого обычая, — отвечает Катакалон. — Но сдаётся мне, что-то задумал этот варвар.

И он велит своим людям принять все надлежащие предосторожности. Но не успевают они к этому приступить, как ветер меняется и с моря слышатся трубные звуки. И скоро в устье бухты появляется наполненный ветром парус. И движется быстро, и приближается.

Катакалон всмотрелся и говорит, усмехнувшись:

   — Теперь я вижу, в чём дело.

Ладья плывёт уже посреди бухты, и теперь все, кто был на берегу, видят, что на её парусе изображена дева, скачущая на белом коне, прекрасная ликом. На носу же ладьи стоит трубач и трубит в рог.

Михаил Пселл, протоспафарий, говорит:

   — Мне знаком обычай рыцарей пилигримов из варварских стран изображать лик своей прекрасной дамы. Но они рисуют её на щите, а чтобы на парусе — этого я ещё не видел.

И он стал записывать увиденное на своей дощечке. Катакалон же, глядя, как корабль чалит к пристани, сказал:

   — Чем больше подвигов он совершит в её имя, тем лучше для священной Империи.

Катакалон с почестями встречает Харальда и ведёт его в город. С Харальдом отправляются Ульв, Чудин и Эйлив с Хальдором, тоже знатные воины. Дружине же было дано вина и мяса, а коням — овса, и она осталась до времени на корабле.

Катакалон ведёт Харальда по городу и с гордостью рассказывает о дворцах и храмах, что во множестве встречаются на пути. А некий человек из свиты без устали играет при этом на длинной дудке, которую греки зовут флейтой.

Харальд говорит греку:

   — Ещё охотнее я бы слушал твои речи про форум Августа, если бы не мешал этот трубач.

Грек говорит:

   — Флейтист приставлен к тебе повелением василевса, и это великий знак чести у нас.

   — Лучше бы мне повидать конунга, — отвечает Харальд, — и договориться, что и как.

   — Всему своё время, — говорит Катакалон. — Разве, как истый христианин, ты не хочешь прежде помолиться с дороги в храме святой Софии?

И они подходят к храму, больше и великолепнее которого не было со времён Соломона.

И входят внутрь, и дивятся, сколько в нём золота и серебра и как отражается в нём свет от шести тысяч лампад. Харальд и Чудин вместе с греками творят молитву. А Ульв с двумя варягами в это время только вертят головами, и Эйлив спрашивает Ульва тихо:

   — Как думаешь, хватило бы одного корабля, чтобы погрузить всё это добро?

Ульв прикинул и говорит:

   — Думаю, трёх кораблей не хватит.

   — Это как грузить, — говорит Харальд. — Если, скажем, без дружины и коней...

Тут Чудин оглянулся на них строго, и они замолкли.

   — Жаль, Феодора с собой не взяли, — говорит Чудин, сотворив молитву. — Ему бы поглядеть такое диво.

Харальд говорит:

   — А теперь можем мы увидеть конунга?

   — Ах, Харальд, — качает головой и улыбается грек. — Нетерпение более пристало женщине! Для мужчины же лучшее дело — с дороги искупаться и отдохнуть в термах.

Он почтительно приглашает Харальда идти дальше, и Харальд скрепя сердце идёт, и остальные тоже. И человек, в знак чести приставленный к Харальду, не отстаёт от него и снова заводит свою музыку на флейте.

Они приходят в термы, как называется у греков баня, и снимают с себя одежду, оставаясь наги. И идут с Катакалоном и Михаилом Пселлом в мыльню, сделанную из мрамора и украшенную мозаикой. Спафарий объясняет:

   — Эти узоры были свидетелями иных времён, когда люди ещё не знали Бога!

Потом посмотрел на варягов и говорит:

   — Мечи могли бы с собою и не брать.

Харальд отвечает:

   — Наши мечи, и дело наше.

Чудин, видя, как насмешливо переглянулись греки, говорит Катакалону:

   — Не взыщи, спафарий! Тебе смешно, что мы наги, да с мечами, а нам смешно, что писарь твой наг, да с дощечкой и пишет на ней даже в бане.

Протоспафарий Пселл догадался, что речь о нём, но не понял, что сказано, потому что не знал славянского языка, на котором говорили русс, грек и варяги.

Катакалон говорит:

   — Этот человек не писарь, но учёный муж и хронограф, и пишет он для того, чтобы потомки знали о делах наших дней. Он и твои подвиги опишет, Харальд, и ты прославишься в веках, коли и вправду их совершишь!

Харальд промолчал, ибо негоже хвастать тем, чего ещё не сделал. Но Ульв сказал:

   — Можешь не сомневаться.

А Эйлив прибавил:

   — Да только узнают об этом не по его дощечкам, а из песен самого Харальда.

Дерзки были эти слова, но Катакалон не рассердился, а улыбнулся ласково и говорит:

   — Правда, Харальд, я и забыл, что ты сам скальд. Как это у тебя поётся: «Русская дева в Гардах меня замечать не хочет?»

Харальд опять промолчал, только нахмурился. А Ульв говорит как бы невзначай:

   — Сдаётся, не зря мы взяли с собой мечи.

Но тут в термы вошли несколько синих людей, как мы называем курчавых жителей Африки, и при них были морские губки и ароматные масла. И они принялись мыть и растирать всех с великим искусством, так что каждая мышца загоралась, как в бою.

Потом их сменили семь прекрасных дев, они укутали каждого в белые ткани и отвели в мраморную же, но сухую палату, где накрыт был стол с вином и яствами.

И когда хозяева и гости возлегли за столом, рабы разлили вино, а приставленный человек снова заиграл на флейте, спафарий Катакалон поднял чашу и говорит:

   — Рад я, Харальд, что ты принял наше приглашение, ибо, поверь, нет выше счастья и больше проку, чем служить благочестивому василевсу и великой Византии!

Харальд выпил своё вино и говорит:

   — Теперь-то уж мы сможем повидать конунга?

Катакалон поморщился и отвечает:

   — Я понимаю, что тебе не терпится совершать подвиги во славу Елизаветы. Но не такое это простое дело — увидеть благословенного порфироносца.

   — Чего же сложного? — говорит Харальд. — Русского конунга может увидеть всякий, и без церкви и бани.

   — Даже ночью, — вставляет с усмешкою Чудин. Но Харальд поглядел на него строго, потому что не время было таким шуткам.

Рабы налили ещё вина, и Катакалон говорит:

   — Нет спора, архонт руссов — могучий государь, и велики его владения. Но можно ли их сравнить со Священной Империей ромеев? Она простёрлась от Палестины до Пиренеев, от Африки до Иллирии, и сам подумай, во сколько раз у императора больше государственных дел, чем у русского князя?

Харальд говорит:

   — Во сколько же раз мне дольше ждать?

Грек говорит:

   — А тебе и не надо ждать, если так спешишь. Всё можешь решить со мной — венценосный дал мне право на это. И договор уже составлен — на греческом и славянском языке.

Табулярий подносит ему два свитка, и Катакалон передаёт один Харальду и ждёт, что тот будет делать. Харальд же ничего делать не торопится, только на Чудина поглядел, потому что не знал грамоты. И Чудин не знал. Он говорит:

   — Не пристало боевому ярлу утруждать себя чтением. Прикажи послать за нашим чтецом на корабль, забыли в спешке, а зовут его Феодор.

И вот проходит немного времени, и скороходы возвращаются с Феодором, который выглядит как помутившийся разумом, водит вокруг ошалелыми глазами и одно только бормочет: «Лепота... лепота чудная...»

   — Очнись, — говорит ему Харальд и протягивает свиток.

Тогда Феодор как бы и вправду очнулся, узнал, с кем он и где, и говорит:

   — Голова кругом пошла, столь чуден град сей зодчеством своим, ваянием и живописью! Дозвольте вина выпить.

Феодору наливают вина, он выпивает, разумом совсем светлеет и разворачивает свиток.

Катакалон говорит:

   — Пусть твой чтец поправит меня, если что не так. — И он читает по своему свитку и доходит до главного, где говорится об условиях договора. — «За службу же, — читает Катакалон, — благословенный заплатит пятнадцать тетрадрахм, или три эрийра, на воина и двадцать пять тетрадрахм на рулевого». Так? — спрашивает он Феодора.