— Что? — спросил Афанасий.

   — Всё, — сказал доктор. — Не обещаю, что час проживёт.

   — Андрей, — выдавил, наконец, тихо умирающий. — Андрей, подойдите ко мне.

Афанасий повернулся к Трипольскому и сделал ему знак рукой.

   — Вас зовёт.

Трипольский в раздражении скинул в снег испорченную шубу и, подступив, склонился над соперником. Мутные, полные невыносимой боли глаза поручика упёрлись в его лицо.

   — Я не в обиде, — прошептали липкие губы. — Всё по правилам было. Андрей Андреевич, послушайте, я умоляю Вас! Я сейчас умру и некому будет её защитить. — Слабая рука умирающего ухватилась за руку своего убийцы. — Прошу Вас, Анне Владиславовне угрожает серьёзная опасность!

Трипольский обратился в слух, и склонился ещё ниже. Ухо его почти касалось шепчущих губ Василия.

   — Я ничего не понял. В какой опасности?

   — Найдите клеймёного, — прошептал Василий.

   — Кого я должен найти? — Трипольский напряжённо вглядывался в бледное застывающее лицо. — Я не понимаю.

   — У него на лбу выжжено клеймо. Наверное, беглый каторжник…

Глаза Василия Макарова сомкнулись, он вздрогнул всем телом и потерял сознание.

В тот же час, когда происходило на Пряжке дуэль, жандармский ротмистр Михаил Валентинович Удуев по всем правилам полицейского ремесла обложил один дом в Литейный Слободе. На счастье полицейский агент, приставленный к беглому в лохматой шапке, оказался опытным и проследил каторжного до самого места. Теперь, зная где прячется убийца, Удуев поставил себе задачу взять его непременно живьём.

Гнилой двухэтажный барак, раньше используемый купцами Воскресенскими под мыльно-свечные склады, стоял достаточно удобно. Не привлекая полицию к делу, барак, силами жандармерии, окружили со всех сторон. Удуев приказал стрелять при необходимости, но так чтобы не убить сразу — он был так заинтересован в удаче дела, что позволил себе с подчинёнными даже некоторую чисто суворовскую фамильярность.

   — Для дознания мерзавец нужен, знает много, — объявил он. — Если не допросить, то главный злодей между пальцами утечёт.

За прошедшие несколько дней Удуев собрал на Ивана Кузьмича столько материала, что имей хоть половину собранного вещественного подтверждения, можно было бы и двух владетельных князей насмерть по суду запороть.

Но, увы. Всё это только слухи и, может быть, домыслы. Жуткие и кровавые жестокие домыслы. Совсем не похожие иногда на анекдот, но увы, не имеющие ни одного конкретного доказательства.

Рассказывали, например, что у себя в поместье Иван Кузьмич устроил весьма оригинальное право первой ночи. Сразу после венца, не дожидаясь сумерек, молодых приводили на специальную площадку перед особняком, заставляли раздеться и публично любить друг друга. В момент, когда раздавался сокровенный тяжёлый вздох, по знаку хозяина, наблюдающим за происходящим с балконом, вступал палач. Он выходил одетый в длинный кожаный фартук с нагайкой и некоторое время, распаляясь, только смотрел. По следующему знаку он начинал пороть несчастных молодых супругов.

Говорили, что подобные пытки барин учинял над своими людьми и вне зависимости от времени года. Будь то мороз в 40 градусов или летняя жара, двое супругов одинаково катались в крови под быстрой плетью жестокого палача.

Но более всего Удуева поразила история с охотой. Много за свою жизнь Михаил Валентинович слышал о том, как скучающие помещики, бывало, травили борзыми человека, случалось, заставляли крепостных баб щеночков грудью выкармливать, но то, что рассказывали про Ивана Кузьмича Бурсу не шло ни в какое сравнение по лютости.

Говорили, что устраивалась охота мужиков на баб. Подбирали человек десять мужиков с хорошими зубами и способных бегать, надевали на них ошейники и, подобно, как с собаками травят зайца, затравили мужиками этими выпущенную вперёд голую бабу. Самое страшное заключалось в том, что настигнув свою жертву, мужики должны были закусать её до смерти. Бить не позволялось только крутить руки. Можно прижать к земле и кусать. А кто кусать не станет, тому прямо после охоты столько палок выйдет, что навряд ли к следующему Рождеству оклемается.

Все эти слухи очень редко достигали светского общества и расходились между мещан. Именно поэтому потребовалось ротмистру время, чтобы составить сколько-нибудь полную картину.

Молва превращала Новгородского Ивана Бурсу в чудовище и, конечно, поверить всему, что рассказывали было невозможно.

Но Михаил Валентинович имел уже несколько мёртвых тел, доказывающие со всей определённостью, что злодей оказался в Петербурге вовсе не напрасно. Что он здесь теперь потому, что нужно ему скрыть какие-то следы своих преступлений. Кроме того, выходило, что Иван Бурса прибыл в северную столицу не сразу, а пустил вперёд своего наёмного убийцу.

Потому-то взять клеймёного живьём и пыткой вырвать у него всю правду, было для ротмистра Удуева делом чести.

Ни снега ни ветра в шестом часу. Темнота. Редкие ледяные звёзды на небе.

Окружив двухэтажный барак ротмистр уж хотел идти ломать двери, но замер и сделал знак остальным не двигаться.

К дому приблизились двое. Осторожно постучали, внутри вспыхнул свет, дверь отворилась, двое вошли.

   — Вот теперь, — сказал Удуев, выходя из своего укрытия и оголяя саблю. — Теперь будет в самый раз. Теперь все в сборе?

Но жандармы даже не успели приблизиться, когда изнутри послышался шум драки, душераздирающие вопли и сабельный звон.

Удуев бегом кинулся к дверям, они оказались открыты. Пнув створку сапогом, оказался внутри дома. В жидком свете нескольких коптилок ротмистру предстала странная картина — на полу подле опрокинутого буфета лежал, распростёршись мертвец с переломанной шеей, другой мертвец сидел возле стены. В открытых глазах плескались отражённые огоньки лампадок, а посреди небольшой комнаты замер с обнажённой окровавленной саблей в руке приятной наружности молодой человек.

Молодой человек, судя по платью, был не из простых. Увидев мундир жандармского ротмистра, он вложил саблю в ножны и сказал:

   — Если угодно, я могу объяснить, за что по собственному почину казнил этих двух.

   — Да уж, не худо бы объяснить, — так же убирая саблю, сказал Удуев.

   — Разрешите представиться, — сказал молодой человек, — Пётр Илларионович Игнатов.

   — Да ты не брат ли Марьи Илларионовны?

   — Брат.

   — Ладно.

Удуев сделал знак вошедшим вслед за ним в дом жандармам выйти на улицу, нашёл табурет, поставил его посреди комнаты и присел.

   — Вообще-то я тебя взять под стражу теперь обязан, мил человек, но я подожду. Сперва послушаю, что ты расскажешь. Ты ведь о смерти сестры своей отомстить сюда пришёл.

   — За её бесчестие, — сказал Пётр Игнатов, — да только ведь опять не тех порешил.

   — Ты клеймёного здесь искал?

   — Знаете, значит.

Пётр Игнатов был бледен и переступал с ноги на ногу. Тихонечко позвякивали его маленькие шпоры.

   — Спасибо хоть поинтересовались. А то мы с братом думали, вся власть куплена. Поэтому сами и решили рассчитаться. А клеймёного, Федьки-душегуба, здесь нет, как вы видите. Ушёл. Он чует, когда опасно.

   — А эти кто?

   — Не поверите, — молодой человек даже усмехнулся в усики, — британские каторжники. Их Бурса человек сорок прикармливает. Они ему лучше, чем русские псы служат за это.

   — От чего же не поверить, — вздохнул Удуев. — Знаю я про тех каторжников. Это ты доброе дело сделал, они мне для отчёта пригодятся. Так, что давай, Пётр Илларионович, мы с тобой вот как поступим. Я сейчас отвернусь, а ты через заднюю дверь и выйдешь. Я не могу приказать своим жандармам не стрелять, поймут неправильно, так, что приготовься от пули убегать. И давай договоримся, завтра же найдёшь меня сам.

На утро следующего после дуэли дня, всё в особняке на Конюшенной пришло в движение, ждали императора Павла.