Ксения шагнула в большую, с низкими, сводчатыми потолками, палату. Огромный мужчина стоял, тяжело привалившись к стене, потирая лицо.

— Простите, государыня, — выпрямился он. «Двое суток в седле был».

— Сие боярин Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, — сухо сказала царица, — нехорошие вести он привез.

Мужчина поднял смертельно уставшие, голубые глаза, и сказал: «Воевода Петр Басманов переметнулся на сторону самозванца, тако же и войско, что с ним было. Дорога на Москву им открыта, — он помолчал и добавил: «Ну и в городе шумно, неспокойно, лучше бы уехать вам, пока время есть еще».

— Я сына своего не брошу, — упрямо ответила Марья Григорьевна, и отвернулась.

Ксения все смотрела на него, а потом, тихо, спросила: «Так все плохо, Федор Петрович?».

— Да уж не слишком хорошо, нет, — вздохнул он, и, низко поклонившись, попросил:

«Пойдемте, Семен Никитич, к царю, будем думать, что дальше-то нам предпринять».

Они ушли, а Ксения все стояла, глядя на закрывшуюся дверь, комкая на груди тонкий, прохладный, черный шелк.

— Дворню я отпустил, — кого в Ярославль с Лизаветой не отправил, тому велел в тверские вотчины ехать, — Федор обвел глазами пустую, запыленную трапезную, и, взяв холщовый ручник, вытерев грубые стаканы, разлил водку. «Уж не обессудь, зять — мужчина показал на стол, — окромя лука и соленых огурцов, ничего более нет».

Сэр Роберт выпил, и, хрустко откусив сразу половину огурца, заметил: «Я смотрю, коней ты тоже вывез».

— В подмосковной они, там тоже кое-кто из дворни спрятался, — Федор вздохнул. «Там место глухое, может, и не станут заглядывать. Где он сейчас?»

Сэр Роберт погладил светлую, короткую бороду: «Ходят слухи, что из Орла в Тулу отправился. Ну а войско его, во главе с князем Голицыным, на Москву идет».

Федор выругался. «Ну да, Васька Голицын перед тем, как на его сторону перебежать, связать себя велел — якобы в плен его взяли. Ох, зять, была бы моя воля, — я бы все там, — он кивнул в сторону Троицкой церкви, — колами уставил. Знаешь, как мы зимой народ вешали там, на юге, — на каждом дереве человек по десять. Сразу все забыли, как самозванца этого величают».

— Я вот что подумал, — медленно сказал сэр Роберт, — может, вывезти царя Федора отсюда?

Ну, и семью тоже, разумеется. Только вот разрешения на это нам никто не давал, а ждать — время потеряем.

Голубые глаза Федора Воронцова-Вельяминова вдруг, холодно заблестели. «Знаешь, зять, не всегда разрешения-то спрашивать надо. Ты попробуй, царь тебе доверяет, хотя, — он помолчал, — вон, Семен Годунов на коленях просил государыню с дочерью уехать, — отказались».

Сэр Роберт, молча, налил себе еще водки.

— Вот что, — наконец, сказал он, — я его отцу покойному обещал царевича не бросать, я его и не брошу. Все же, Теодор, это законный царь, не шваль какая-то, без рода и племени, которая эту страну Его Святейшеству продать собирается — с потрохами. И Мэри царевну не оставит.

Федор положил руку на саблю. «Ну что я тебе могу сказать? — вздохнул мужчина. «Что я отсюда не уеду, пока тут все не успокоится, — это ты и сам знаешь, дорогой зять. А с царем поговори все же — если он решится, то и сестра с матерью за ним поедут. Пойдем, — Федор поднялся, — провожу тебе до Кремля, не след одному по Москве-то ночью ходить, особливо сейчас.

На дворе сэр Роберт поднял голову вверх и подумал: «Какие звезды-то крупные. Совсем как тогда, зимой, после венчания нашего с Мэри. Мы же охотились целый день, а потом в поместье вернулись, там камин уже горел. Она взяла бутылку вина, этак на меня посмотрела, улыбаясь, и легла — прямо на ковер. Господи, следующим годом десять лет как женаты, — а каждую ночь все равно, что в первый раз».

— Ты чего улыбаешься? — подозрительно спросил Федор, открывая ворота.

— Да так, — сэр Роберт рассмеялся, — сестру твою люблю очень.

— Ну, дорогой мой, это видно, — Федор похлопал его по плечу. «Смотри, какая ночь теплая — а ведь в конце мая еще и заморозки могут ударить».

— И, правда, — сэр Роберт на мгновение остановился, — будто в Стамбуле. Но ты, наверно, и не помнишь ничего?

— Какое там, — махнул рукой Федор, — матушка бежала оттуда, мне еще трех лет не было. Я только с Венеции начал помнить что-то, знаешь, как приехал туда — ходил и узнавал все вокруг, даже удивительно, я ведь совсем еще ребенком там жил. Хорошо, что Тео нашлась, — вдруг сказал мужчина, — я ведь, — он задумался, — больше двадцати лет ее не видел.

Матушке, знаешь, лучше, когда Тео при ней, — Федор усмехнулся, — спокойней как-то.

Мужчины, — высокий, широкоплечий, и маленький, легкий, — пошли к пустой, огромной Красной площади. Чернобородый человек, который стоял, прислонившись к стене монастыря Воздвижения Креста Господня, незаметно отделился от нее, и, чуть улыбнувшись, тихо сказал себе под нос: «Вот оно, значит, как. Рахман-эфенди тут. И пан Теодор тоже. Ну что ж, — Болотников едва слышно свистнул, — посмотрим, как оно дальше будет».

— Ты вот что, — велел он тому, кто появился из-за угла, — посади тут кого-нибудь, — ну юродивого, не мне тебя учить, — пусть за усадьбой присматривают. Если что, сразу к нам, на Яузу бегите, ну, ты знаешь, где мы там обретаемся.

Человек кивнул и Болотников, что-то насвистывая, положив руку на саблю, пошел вниз по Чертольской улице — к Москве-реке.

Федор проводил глазами зятя, что скрылся за низенькими дверями кремлевского крыльца, и вздохнул: «Ох, Марья, Марья, упряма ведь — ровно матушка. Уехала бы в Ярославль с дочкой, Роберту все легче было бы, да и мне тоже. Хотя, конечно, Ксению она защитит, тут бояться нечего».

Он прислонился виском к резному столбику крыльца и заставил себя не думать о Ксении.

«Да, — вспомнил Федор, — как раз Басманов тогда к самозванцу перебежал, я из-под Кром приехал. У царя мы тогда долго просидели, я уж и с ног валился. Шел на улицу, и опять ее увидел — там, у женской половины».

— Федор Петрович, — тихо, не поднимая головы, позвала девушка. «Ну, что приговорили вы?».

Мужчина помолчал и Ксения вдруг, торопливо, сказала: «Вы не думайте, меня батюшка вместе с братом воспитывал, я о делах государственных тоже знаю, вы скажите, пожалуйста, а то здесь, — она оглянулась и указала на дверь своих палат, — мы же сидим и не знаем ничего.

Он подошел ближе, — от Ксении пахло ладаном. «Правильно, — подумал Федор, — она же на богомолье была, а потом Годунов преставился».

— Приговорили, что не будем к нему посылать никого, из Думы Боярской, и что, кто присягает ему — те законного царя враги, — жестко ответил Федор.

Ксения вскинула голову и тихо проговорила: «Сие правильно, спасибо вам, Федор Петрович». Девушка помолчала и спросила: «Вы же, наверное, есть хотите, да, столько в седле были?».

— Да мы у государя потрапезовали, — он рассмеялся. «Вот спать хочу — это да, с ног прямо валюсь».

Ксения вдруг повернула бронзовую ручку двери и, открыв ее, сказала: «Вот и спите. Там, в светелке, вам никто мешать не будет, а одежду вашу я велю постирать и починить. А вы спите, пожалуйста».

— Да, — смешливо подумал Федор, — я тогда сутки, что ли, проспал. А когда проснулся — все было на сундуке сложено, чистое, и сухое, и обед рядом стоял — на подносе.

Он вскинул голову и посмотрел на темные, закрытые ставнями, окна женской половины. Где-то, — Федор прищурился, — горела единая свеча.

— Забудь, — жестко сказал он себе, — кроме Лизаветы, никого тебе не надо. Забудь, Федор.

Он постоял еще немного, глядя на парящий в небе, над стенами Кремля, купол Троицкой церкви, на луну, плывущую в черном, усеянном звездами небе, и уже, было, собрался уходить, как услышал сзади шепот: «Федор Петрович?»

Он обернулся и увидел рядом с собой темные глаза Ксении. «Как вода, — подумал Федор, — странно, темные, а прозрачные. Да, правильно, я же видел ее — когда в Милан ездил. Синьор да Винчи написал этот портрет, любовницы герцога Сфорца, она еще горностая на руках держит. Одно лицо».