Он усмехнулся, и, увидел ниже по течению ручья кабак — деревянная, изящная галерея была переброшена с одного берега на другой, и Роберт, остановившись на мгновение, полюбовался ей.

— Ох, Теодор, Теодор, — пробормотал он, — так вот что ты прошлой осенью строил, еще шутил, что, мол, отвык топор в руках держать.

Целовальник, — низенький, с чуть заметной сединой, дремал за стойкой. Роберт с порога заметил, что один глаз у мужчины приоткрыт.

— До Немецкой слободы путь неблизкий, — заметил целовальник, так и не открывая второй глаз, — да и опасно нынче на улице.

— Ничего, — ответил Роберт, — с пищалью и саблей не страшно, мил человек.

— Никифор Григорьевич меня зовут, — буркнул целовальник, и, не спрашивая, налил Роберту стакан водки. «Он мне вас описывал, боярин, вы пейте, я его позову».

Федор приоткрыл пестрядинную занавеску, и, кивнув головой наверх, велел: «Пойдем».

Маленькое окошко выходило прямо на ручей, и Воронцов-Вельяминов улыбнулся: «Если тут кто-то появится, легко выпрыгнуть будет. Да и Москву я всю еще мальчишкой обегал, уйду от них. Что там у вас?».

Выслушав зятя, Федор удобно устроился на лавке и задумался.

— Хорошо, — наконец сказал он. «Ты вот что, — Марью Григорьевну и Ксению в Ярославль не тащи, в Лавре оставь. Я, как Шуйского дождусь, сам их оттуда заберу, и на Волгу привезу. Ну и начинайте там, — мужчина махнул рукой на улицу, — народ поднимать, чтобы к следующему лету мы этих мерзавцев уже выбили отсюда».

Роберт внимательно посмотрел на зятя, и заметил, что тот чуть покраснел.

— А Шуйский где? — спросил он.

— Под Тулой, с отрядом своим бродит, — Федор выпил. «Братья его, сам знаешь, самозванцу присягнули. Ну, ничего, я к нему надежного человека отправил, скоро князь тут будет, попробуем город-то растревожить — авось и получится».

— Ты вот что, — Федор помолчал, и протянул зятю сложенную грамоту, — Ксении Борисовне передай сие, в тайности. Я тут о Лавре ее предупреждаю, чтобы не сомневались они, не боялись. Ну, с Богом, езжайте, — мужчины обнялись и Роберт ушел.

Федор высунулся в окно, и посмотрел на золотистый закат. На соборе Зачатия святой Анны бил колокол — гулко, размеренно. Опускаясь на широкую, чуть затрещавшую под его тяжестью лавку, он смешливо подумал:

— Ксению бы сюда, под бок. Забрать бы ее с усадьбы, прямо сейчас, хоть бы одну ночь вместе побыли. А потом что? Я тут головой рискую, незачем ее во все это тащить. Пусть в Лавре сидит, успею ее своей сделать, — он привалился головой к бревенчатой стене и выругался сквозь зубы. «И угораздило же тебя, Федор Петрович, на старости лет, а?».

Он заставил себя не вспоминать Ксению и, потянувшись за чернильницей и пером, стал писать. Закончив, он перечитал, и сказал: «Неплохо получилось. Коротко и ясно. Сейчас сядем с Никифором Григорьевичем, хоша с пять десятков перебелим, и пусть мальчишки его до рассвета по округе разбросают. Не одному пану царевичу, — Федор выматерился, — подметные письма составлять».

Он плеснул в лицо водой, пригладил рыжие кудри, и, натянув кафтан, — спустился вниз.

— Жив, значит, Федор Петрович? — тихо спросила Ксения, стоя на крыльце усадьбы Годуновых. «Вы же к нему ходили, да?»

— Жив, и здоров, — Роберт рассмеялся, — однако же, не след, ваше высочество, о сем говорить кому-то. Ну, да и не скажете вы. Вот, он вам насчет Лавры пишет, потом сожгите, пожалуйста».

Ксения Годунова приняла грамоту и, поклонившись, сказала: «Мы уж и собрались, Роман Михайлович, дядя велел лошадей закладывать».

— Хорошо, — улыбнулся Роберт, и, посмотрев на ночное небо, подумал: «Опять тихо как вокруг, не нравится мне это. Господи, только бы до Лавры доехать без неприятностей».

Он ушел, а Ксения, взбежав к себе в светелку, наложив на дверь засов, при свете единой свечи развернула записку. Девушка вдруг прижала ладонь к сарафану — сердце бешено колотилось, она едва дышала.

— Милая моя Ксения! — прочла она, и вдруг, почувствовала, как по ее щекам текут слезы.

«Милая моя Ксения!», — повторила девушка, и пробормотала: «Господи, да за что мне счастье такое!».

«Езжай с матушкой в Лавру и ничего не бойся. Как я дела на Москве закончу, я вас оттуда заберу, и отправимся в Ярославль. Что потом случится, — один Господь ведает, — тут перо остановилось, — но помни, — продолжил он, — мне без тебя — не жить. Как разобьем самозванца, так и будем думать, что дальше делать, а пока — жди меня, я за тобой вернусь.

Вечно твой, Федор».

«Мне без тебя не жить, — прошептала Ксения и, перекрестившись, сказала: «Спасибо тебе, Господи».

Она, было, хотела спрятать грамоту в шелковый мешочек, что висел рядом с нательным крестом, но потом строго одернула себя: «Нельзя! А если в чужие руки попадет? Не след никому знать, что он на Москве остался».

Девушка поднесла бумагу к свече, и, растоптав серые хлопья по полу, — быстро сбежала вниз.

Рубец свесил голову с крыши дома, что стоял напротив усадьбы Годуновых, и, оглядевшись, сказал Болотникову:

— Все же молодец ты, что юродивого в этой церковке напротив, посадил. Да я и сам слышу — у них там коней закладывают. Давайте уже, к воротам, что ли, как раз они их откроют — мы и зайдем. И помни — Годуновых только руками душить, а с остальными, — князь рассмеялся, — что хотите, то и делайте.

— Сделаем, — сказал себе Болотников, спускаясь по веревке с крыши, — и я еще Рахмана-эфенди поспрашиваю, куда он ходил по вечерней прохладе.

Ворота распахнули изнутри, и несколько десятков вооруженных человек обступили два невидных возка.

— Мама, — тихо спросила Энни, увидев, как распрягают их лошадей, — что это за люди?

Леди Мэри искоса взглянула на двор и, бросив один взгляд в сторону Ксении, на бледное, с расширившимися глазами лицо, спокойно сказала: «Я тут, рядом, ваше высочество».

Женщина увидела, как дочь тянется за своим сундучком и велела: «Достань кинжал, Аннушка, но спрячь его, и никому не показывай».

На дворе трещали факелы, и было тихо, — так тихо, что слышно было, как хрипит от боли кто-то из раненых холопов Годуновых.

— Это князь Масальский, — Ксения на мгновение взглянула в окошко. «Тот, что в прошлом году самозванцу Путивль сдал. Марья Петровна, что же с нами будет-то? — темные глаза Ксении набухли слезами и девушка подумала: «А Федор? Даже если сбежать удастся, где его искать теперь? Роман Михайлович ведь не сказал мне, где они виделись».

Леди Мэри достала изящный, по женской руке сделанный пистолет, и, проверив порох, тихо ответила: «Что будет, о том, ваше высочество, один Господь ведает, но я нас защитить сумею».

Масальский рывком открыл дверь возка и грубо велел: «А ну вылезайте!». Во втором возке было тихо, и он приказал: «Окружите его, и никому не давайте выходить».

— Пропустите законного царя московского — высоким, ломким голосом сказал Федор Борисович. «Пропустите, и я вам сохраню жизнь».

Рубец выругался и ответил: «Всякое отродье Борькино еще указывать нам будет». Марья Григорьевна только часто, с перерывами, глубоко дышала. Роберт, что сидел в глубине, бросил один взгляд на двор и подумал: «Плохо дело, их тут два десятка, по меньшей мере, с оружием. Да, боятся они пожилой женщины, подростка и девушки, как я посмотрю. Ну, может, и прорвемся».

Он наклонился к Семену Годунову и неслышно шепнул ему: «Стреляйте, Семен Никитич».

Энни услышала звуки выстрелов и крикнула: «Там папа! Матушка, там же папа!». Девочка попыталась выбраться из возка, но дверь была наглухо закрыта — снаружи. Энни заколотила в нее кулачками: «Выпустите нас!».

— Марья Петровна, — тихо, как во сне, сказала Ксения. «Смотрите».

Огромные факелы шипели, трещали, и леди Мэри увидела, как выволакивают из возка царицу и ее сына.

— Кончайте с ними! — зло велел Рубец, зажимая руку, из которой лилась кровь — черная, тягучая.

— Матушка! — сорванным голосом крикнула Ксения. Марья Григорьевна прижала к себе сына, и, выпрямившись, сказала: «Стреляйте уже, что вы тянете-то».