— Ермак Тимофеевич, — Прасковья с Марьей стояли на пороге. «Федя нам мишени нарисовал, луки мы сделали, пойдемте!»

— Боевые у тебя дочки, Марфа Федоровна, — заметил атаман. «А Лизавета где?», — спросил он, вставая.

— Лизавета, — Марья выпятила нежную губку, — сказала, что девочки из луков не стреляют.

— Вышивает она, — ядовито добавила Прасковья.

— А вы не вышиваете? — рассмеялся Ермак, потрепав девчонок по головам.

— Они, скорее конюшни чистить будут, чем за пяльцы усядутся, — улыбнулась мать.

Кольцо приехал на Воздвиженку, как в монастыре уже ударили к вечерне. Марфа сидела в крестовой палате за счетными книгами.

— А, Иван Иванович, — устало улыбнулась она. «Ну, к сговору все готово, посаженым отцом у вас Ермак Тимофеевич будет, говорил мне он».

— Да, — Кольцо вдруг сглотнул и подумал, что не видел еще в жизни никого страшнее, чем эта маленькая, стройная, вся в черном женщина. «Глаза-то у нее — ровно лед, — атаман поежился, — вроде и красивые, а всмотришься — и мороз до костей пробирает».

— Насчет рядной записи…, - пробормотал он.

— Очень бы хотелось послушать, Иван Иванович, — нежно улыбнулась Марфа, отложив перо.

«Все же ради вас моя дочь хорошему жениху отказала, богатому, так что вы уж не обессудьте — расскажите мне, что у вас за душой-то есть».

Кольцо откашлялся. «Да я бы насчет приданого, Марфа Федоровна…»

— Какого приданого? — бронзовая бровь взлетела вверх. «Нет у Федосьи Петровны никакого приданого — так, пара сундуков с сарафанами ее да сорочками, а более — ничего, вы уж простите.

— Ну, впрочем, — добавила Марфа, откидываясь на спинку высокого кресла, — раз вы ее так любите, как на сватовстве о сем говорили, так и в одной рубашке ее возьмете, правда?

— А как же, — Кольцо повел рукой в сторону поставцов с золотой и серебряной посудой.

— Ах, Иван Иванович, — легко вздохнула Марфа, — сие ж Петра Михайловича все, мужа моего покойного, — женщина широко перекрестилась. «А Федосья Петровна ему не родная дочь, а приемная, в подоле я ее принесла, — жестко проговорила женщина, — вот он ей ничего и не оставил».

— А вы, что же, Марфа Федоровна, родной дочери и не выделите ничего? — сжав кулаки, спросил Кольцо.

— Нет, — женщина чуть улыбнулась, — не выделю, Иван Иванович. У меня еще три дочери, приданого много надо, а вы атаман, человек богатый, так, что я на вас надеюсь, что Федосью вы обеспечите.

«Вот же сука, — бессильно подумал Кольцо, — и не скажешь ей ничего. Она умна, конечно, и в кого Федосья дура такая? Впрочем, шестнадцать ей всего, эта тоже, наверное, в сих годах, тоже дурой была. Хотя нет, — он внимательно посмотрел на спокойное лицо Марфы, — эта с рождения такая, змея».

— Так я жду, Иван Иванович, — ласково напомнила ему мать невесты, — о вдовьей-то доле Федосьи расскажите мне. Вы ее в Сибирь везете, то место опасное, мало ли что с вами случится, — она усмехнулась.

— А ты бы и рада была, — зло подумал Кольцо и начал говорить. Теща, — он посмотрел, — все за ним записывала, не пропуская ни единого слова.

— Ну, вот и славно, — улыбнулась Марфа, когда он закончил. «Рядную запись я сделаю, со свадьбой тоже тянуть не след — Успенский пост на носу. Вот тут, — она кивнула на улицу, — в монастыре нашем Крестовоздвиженском и повенчаетесь, на следующей неделе. А сговор можно послезавтра устраивать, в субботу».

— А Федосью Петровну можно мне увидеть? — осмелев, спросил Кольцо. «Давно мы не встречались-то».

— Как обрюхатили, так и не встречались, — резко ответила Марфа. Атаман покраснел.

— Нет, — поднялась женщина, — не взыщите, Иван Иванович, на сговоре уже увидитесь, ну а потом — под венцами брачными. Федя, — обратилась женщина к вошедшему в горницу сыну, — проводи Ивана Ивановича, ехать ему надо.

Атаман, молча, поклонился, и пошел вслед за мальчишкой.

— Ты образ нести будешь? — спросил он, глядя в мощную, недетскую спину. Парень внезапно обернулся и жестко сказал: «Я тебе не «ты», шваль, а боярин Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, понял? И образ я нести не собираюсь — пусть кто из дружины твоей сие делает».

— Так вы ж брат невесте, — пробормотал атаман.

Парень, молча, распахнул дверь на конюшню, и сказал: «Всего хорошего».

Иван Васильевич посмотрел на лиловый, брусничный, золотой закат, что играл над Москвой-рекой и вздохнул: «Ну, что, Борис Федорович, сдавайся уже. В сей позиции ты ну никак не выиграешь, хоша ты что делай».

Борис Годунов посмотрел на шахматную доску — черного дерева и рыбьего зуба, и медленно повертел в красивой, с длинными пальцами руке, искусно вырезанную фигурку.

— Сие пешка, — усмехнулся государь, — она царя не бьет, Борька.

Двери распахнулись, и в палату шагнул атаман Кольцо.

— А, сибиряк, — улыбнулся Иван Васильевич, и махнул рукой Годунову. Тот сложил шахматы, и, поясно поклонившись, вышел.

— Был у меня атаман твой, сказал, что венчаешься ты следующей неделей, — задумчиво сказал царь. «Молодец, Ванька, на вот, подарок, — Иван Васильевич стянул с пальца перстень. «Ну, жена у тебя красивая, повезло тебе. Как в Сибирь ее привезешь — пусть она там с остяцкими бабами-то задружится, все ж кровь ее, а чрез баб к нам и мужики потянулся.

Хватить резать-то, привечать надо те народы, с ласковой рукой к ним идти, не с мечом».

— Так вы ж, государь, говорили…, - пробормотал Кольцо.

Иван Васильевич, улыбаясь, посмотрел на него: «У меня, Ванька, сын растет — так я ему хочу страну передать, в коей люди не в крови друг друга топят, а живут рядом, венчаются, деток рожают. Чрез меч-то многого не построишь, Иван Иванович, а что построишь — не продержится оно.

Вон, брат единокровный тещи твоей будущей, инок Вассиан, упокой Господи его душу, — царь перекрестился, — и вогулам, и остякам проповедовал, и чрез проповеди его многие из оных крещение приняли. Затем и священников я с вами отправляю — церкви надо строить, людей в оных привечать. Слышал ты про короля Филиппа испанского?».

Кольцо молчал.

— Да откуда тебе, ты и читать еле умеешь, небось, — рассмеялся царь. «У них, испанцев, тоже Новый Свет есть, Америка называется. И они сначала оную огнем и мечом завоевывать стали — ну вот как мы Сибирь нашу. А потом поняли, что кострами много-то не добьешься, народ — он к добру тянется. Тако же и нам надо, понял?».

— А как же воеводство-то сибирское? — тихо спросил Кольцо.

— Воеводство, — протянул царь. «Ишь чего захотел. Вот когда у вас там мир будет, когда Кучум под мою руку придет, и все прочие инородцы тоже — тогда об оном и поговорим. Ну, иди, — царь отвернулся, — у тебя со свадьбой хлопот-то много, наверное».

— Благодарствую, государь, — атаман поклонился и вышел.

«Воеводство ему еще поднеси, — усмехнулся про себя царь. «Нет, пусть себя покажет сначала, а потом — подумаем».

Борис Годунов, тихонько открыв боковую дверь, смотрел на резкий, очерченный закатным светом профиль государя. Седая борода Ивана Васильевича играла огнем, будто окунули ее в кровь.

— Пешка, значит, — прошептал Годунов, глядя на зажатую в руке фигурку. «Бывает, что и пешка царя-то бьет, коли верный ход сделает».

Марфа одернула на дочери молочного шелка опашень и улыбнулась: «Тако бывает, когда носишь — я, как тобой непраздна была, меня тоже рвало без передышки первые месяца три. Вот и схуднула ты — так то, не страшно, скоро набирать начнешь. Я, впрочем, как тебя носила, — женщина усмехнулась, — не яства-то богатые ела, а все больше рыбу сырую, тут кого угодно затошнит».

Дочка молчала, опустив красивую голову. Марфа вздохнула, и, легко устроившись на сундуке, сказала: «Иди сюда».

Федосья пристроилась у матери под боком и сказала: «Страшно мне, матушка».

— Ну, так ты думаешь, мне страшно не было? — усмехнулась мать. «Я твоих годов в стойбище оказалась, хоша, конечно и знала их язык немного, а все равно — заместо Лондона-то в чум попасть, думаешь, легко мне было? И я тогда уверена была, что Петра Михайловича-то в живых нет, и батюшки с матушкой у меня уж и не было. Однако справилась. И ты справишься, — Марфа поцеловала дочь в смуглую щеку.