— А как ты на коня завтра сядешь? — рассмеялась Федосья, глядя на то, как он раздевается.

— Да уж сяду, постараюсь, — ответил муж, накрывая ее своим телом. «А вот ты точно завтра ходить не сможешь».

Она закинула длинные ноги ему на спину, и, разметав по простыням темные волосы, выгнувшись, чуть застонала.

— На, — шепнул Кольцо, — подсовывая ей сорочку, — и потерпи, завтра ночью я тебя на привале в лес уведу, там покричишь вдоволь.

Жена только кивнула головой, прикусив кружево.

Марфа посмотрела на темные круги под глазами дочери и чуть усмехнулась. Федосья, неудержимо зевая, замотала косы невидным платком. В рассветном, еще сером тумане ее лицо казалось совсем, смуглым — ровно каштан.

— Как Оку с Волгой будете проезжать, — сказала Марфа, — рыбы купи, уха у тебя хорошая получается, хоша поедите вкусно. Коли в лес по грибы ходить будешь — смотри, куда идешь, и тут змеи есть, и на Большом Камне — тако же. Незнакомые грибы не бери, только те, что учила я тебя. Ну что еще…, - она прервалась и улыбнулась. «Внуков береги моих, и покажи их мне — уж постарайся».

Федосья кивнула и вдруг кинулась на шею матери. «Матушка, — сказала она, заплакав, — милая…».

— Ну-ну, — Марфа погладила ее по голове. «Даст Бог, и встретимся еще. И коли, кто от вас на Москву поедет — грамотцу передай, дойдет до меня. Федора и девчонок я уж будить не стала, вчера вы еще попрощались».

— Федосья! — донесся с улицы голос атамана. «Возок здесь уже».

Марфа, стоя в воротах усадьбы, перекрестила дочь, и та, потянувшись из окна возка, приникла губами к пахнущей жасмином, мягкой щеке.

— Храни ее Господь, — вздохнула Марфа, глядя вслед возку и всаднику рядом с ним. Они медленно удалялись, и, наконец, совсем исчезли в золотом, жемчужном сиянии, что поднималось на востоке.

Город вставал перед ним из осеннего, волглого рассвета. Степан, стоя на носу барки, вдохнул соленый, восточный ветер, что дул вокруг них, и пробормотал: «Вот и все». Темза — серая, мощная, — играла легкой волной, и вдали уже были видны очертания Лондонского моста.

— Как тут холодно, — раздался рядом голос Ника. Он закутался в плащ, чихнул, и добавил:

«Дома-то мы бы сейчас купались уже, перед завтраком».

— Через пять лет накупаетесь вволю, — усмехнулся Степан, потрепав сына по плечу.

— А почему мы на боте из Плимута шли, а не верхом ехали? — спросил поднявшийся на палубу Майкл.

— Потому что верхом мы бы неделю тащились, а так — за три дня тут оказались, — наставительно сказал отец. «Мне надо было, чтобы быстрее».

— Зачем? — Майкл широко зевнул.

— Затем, что надо, сказал же я, — отрезал отец, и добавил: «Поклажу свою несите, вон и пристань уже видна».

«Там, наверное, все спят еще, — усмехнулся Степан, глядя в сторону собора Святого Павла.

«Или вообще — в усадьбу уехали, хоть и осень, а все равно — детям на воздухе лучше.

Сейчас отдохну, денек и домом займусь — надо съездить с Тео, выбрать, какой ей понравится. Обязательно, чтобы сад был, и от реки недалеко».

В Сити было уже людно, открывались лавки, сновали разносчики с корзинами на головах, телеги, утопая в грязи, пробирались по узким улицам к рынку, пахло свежевыпеченным хлебом и рыбой.

— Я есть хочу, — заявил Ник.

— Сейчас позавтракаем, — Степан улыбнулся, завидев шпиль Святой Елены. «И к священнику надо сходить, сегодня же. Три недели ждать до венчания, ну, а с благословением я устрою, что в тот же день его сделают. Всего три недели», — Ворон еще раз улыбнулся и постучал в высокую дверь усадьбы Клюге.

Мистрис Доусон была в трауре.

— Что? — он нахмурился, глядя на ее бледное лицо.

Женщина отступила на шаг, и, смотря мимо него, на близнецов, сказала: «Я вам написала, сэр Стивен, еще когда…, - она не закончила. «В мае».

«В мае», — подумал Степан. «В мае я еще был в Тихом океане, шел от побережья Мексики к Панаме».

— Дайте им позавтракать что-то, мистрис Доусон, — он указал на близнецов. «И приходите потом ко мне, я в кабинете буду».

Он сидел, вытянув ноги к огню, держа в руках оловянную кружку с виски — это была его старая, еще времен «Клариссы» кружка, и брал ее Степан редко. Впрочем, она была чистой — мистрис Доусон убирала на совесть.

Женщина приоткрыла дверь кабинета и сказала: «Они поели, сэр Стивен, и спать я их уложила — все же рано еще, рассвело только. В спальне камин я разожгла, там тепло. Может быть, вам приготовить что-то, у меня рыба свежая».

— Потом, — отмахнулся он. «Идите сюда, мистрис Доусон».

— Вот письмо, — она протянула его. «От миссис Марты. И записка, оттуда — она махнула головой в сторону собора Святого Павла, — он просил вас зайти, как приедете. Вы не волнуйтесь, сэр Стивен, — она прервалась и покрутила в руках платок, — я все сделала, как положено, и похороны, и все. Господи! — он внезапно разрыдалась.

— Ну почему — ведь мистеру Питеру еще тридцати шести не было! Миссис Марта ведь еще сыночка родила — уже как мистер Питер умер. Тоже Питером назвали, по отцу. Они пока там, на Москве остались, пока дитя маленькое еще.

— Вы садитесь, — ласково сказал Степан. «Садитесь, мистрис Доусон, давайте, я вам виски немножко налью».

— Да что вы, — женщина покраснела. «Спасибо».

Степан посмотрел на нее и вдруг сказал: «А ведь вы у нас уже почти тридцать лет работаете, мистрис Доусон».

— Да, — она немножко выпила и покраснела. «Меня ведь еще покойный герр Мартин нанимал, сразу, как приехали они в Лондон. Мне тогда четырнадцать лет было, я в прислугах у той, старой, покойной кухарки ходила. А уж потом, — она махнула рукой.

— Ну, вот и будете еще тридцать лет, — Степан вздохнул. «Ну, или сколько сами захотите. Я вас в завещание вписал».

— Сэр Стивен! — она ахнула. «Да зачем, я ведь откладываю, у меня есть…»

— Затем, что надо, — мягко ответил Ворон. «Мальчики сейчас в школе будут, в Мерчант Тэйлор, это неподалеку отсюда…

— Да, я знаю, — кивнула мистрис Доусон

— Ну вот, так вы присматривайте, за ними, хорошо? На каникулы в усадьбу их отвозите, незачем в городе сидеть, — Степан поднялся.

— А вы куда, если мне позволено будет спросить? — робко взглянула на него мистрис Доусон.

— На кладбище, — ответил он, и вышел.

Он завел лошадь на пустую конюшню, и, чуть оглянувшись на молчаливый, с закрытыми ставнями дом, пошел по тропинке к церкви. Руки стыли на пронзительном осеннем ветру, и Степан внезапно вспомнил тот день, когда хоронили Машу. Дуб стоял все там же, — но, - это он увидел издалека, — под ним было два надгробия. «Господи», — прошептал Степан и медленно толкнул калитку.

Листва еще не облетела, но после ночных заморозков она стала жухлой и сейчас не шелестела, а неприятно трещала. Трава под ногами тоже была не зеленой — бурая, желтая, с пятнами предрассветного инея. «Какая холодная осень», — подумал Ворон и встал на колени.

«Мальчишки хорошо, — шепнул он жене. «Вот, я их в школу привез. И Полли хорошо, она у Марфы под крылом пока, ты не волнуйся. Помолись там за них, ладно. Ну, и за меня, — он прервался и погладил ладонью серый камень. «Хоть я виноват перед тобой был, но все равно — помолись».

Он, не глядя, коснулся рукой камня рядом и сделал над собой усилие — надо было открыть глаза. Степан прочел: «Я есмь воскресение и жизнь», и, глубоко вздохнув, почувствовал, на лице, что-то теплое.

«Петька, — сказал он тихо, обняв камень, — Петька, родной, прости меня. Прости, что я тебя не уберег, братик». Степан внезапно понял, что больше никогда не увидит его ласковых, лазоревых глаз, и еще раз, прижавшись щекой к надгробию, сказал: «Прости».

Пошел дождь, — мелкий, надоедливый, осенний дождь, а Ворон так и стоял на коленях, обнимая могилу брата.

Письмо он прочел по дороге в усадьбу. «Петя умер во сне, Степа, — писала невестка.

«Сначала он страдал, конечно, больно ему было, я ему каждую ночь дышать помогала, а в конце он просто закрыл глаза и ушел. Утром я проснулась, он меня обнимает — и улыбается.