Вид полуголой Нины настолько сбивал с толку своей нелепостью и невозможностью, что остальное мозг какое-то время просто отфильтровывал, — слишком она была сурова и сдержанна, чтобы хоть кому-то приходило в голову задуматься о том, что кроется у нее под одеждой. Нина, все еще вытягивая руку, снова хрипло завизжала. Кто-то шумно вздохнул; Колян издал придушенный, почти поросячий взвизг, нелепо тонкий для такой огромной туши.

У нее в руке не животное, с глухим удивлением понял Тимур. Это нож. Испачканный кровью нож. Он медленно повернул голову — одна из душевых кабинок распахнута, и рядом на полу сидит стюардесса, голова безвольно свесилась, рот приоткрыт, и руки испачканы красным... Сердце дало перебой — но тут Анна судорожно вздохнула и с усилием подняла голову. Чуть шевельнулась, будто пытаясь отползти от кабинки, — и тут Тимур, наконец, увидел то, из-за чего визжала Нина.

В незрячих глазах Вовы отражались и мерцали синеватые лампы дневного света, и кровь, перемешана с водой, все еще медленно стекала в слив под душем. На желтой обескровленной коже все еще блестели капли, у подмышки виднелся клочок мыльной пены. В углу душевой грудой валялось тяжелое уличное тряпье — Тимур заметил тулуп и облезлую ушанку, подивился их неуместности и тут же забыл. Нелепый детский шарфик, потемневший от воды, болтался на шее водителя — Тимур услышал, как громко ахнула Лиза, прошептала: «Это же мой!». Он подумал, что девочку надо бы увести, — но сейчас важнее оставаться на месте и — смотреть, слушать, пытаться понять...

Тимура кто-то толкнул. Он посторонился, и мимо протиснулся Тофик, на ходу снимая с себя теплую клетчатую рубашку. Он накинул ее на плечи Нины; вытащил из кармана носовой платок и аккуратно прихватил им нож. Потянул — Нина с удивлением взглянула на свою руку и быстро разжала пальцы, будто обжегшись.

— Пойди, оденься, потом объяснишь, — сказал Тофик. Нина благодарно кивнула и скрылась в кабинке.

Анна замерзала. Она корчилась и тряслась, придавленная тулупом, и мороз пронзал ее тело тысячами игл. Тулуп был мокрый, и от него плохо пахло; он не согревал. Это ледяная ненависть убивала ее, ненависть и страх высасывали из тела остатки тепла. Перед глазами плыл окруженный теплым золотистым сиянием шприц, в нем было спасение, но Анна не могла до него дотянуться, — мерзкий тулуп вдавил ее в койку, и она не могла пошевелиться.

Буран. Нелетная погода. Сидим, ждем... в гостинице при аэропорте были такие же узкие комнаты и скрипучие койки, и они сидели в Черноводске уже третий день — нелетная погода, привычное дело, — но тогда было весело. Весело и тепло. Они пили коньяк и столовыми ложками ели красную икру, с ярких кусочков рыбы капал янтарный жир, и Леня казался ей лучшим мужчиной на свете — такой сильный, такой всемогущий. Так хорошо было уткнуться в его крепкое плечо и рассказать о своей собачьей работе, о том, что нервы уже ни к черту, ноги ноют, а от напряжения часто болит голова. «Тебе надо расслабиться, — говорил Леня. — Не бойся, вот увидишь, как это хорошо». И она плыла в теплом золотистом сиянии — оно было как солнечный день из детства, как лучики, просвечивающие сквозь медовые волосы мамы...

Разговоры. Анна не прислушивалась, ее небогатого жизненного опыта хватало, чтобы понять: в беседы Барина с приятелями лучше не вникать. Ей и не хотелось. Ей было так хорошо, так спокойно. Она чувствовала себя защищенной. Икра. Какое-то непонятное «белое» и «черное» и снова икра. Новый коммерческий магазин, здание, которое зря занимает дурдом... Она плавала в золотом тумане, лишь изредка выныривая на холодную поверхность. Хариус, икра, охотничьи лицензии. Потроха... кого-то выпотрошили — Анна потеряла нить, моргнула — зверька? Выпустили кишки какому-то зверьку? Зачем так, бедненький...

— Да не зверьку, дура, а пацаненку одному, — говорит Барин. — В парке нашли. И что их черти туда тянут...

— Паца... мальчику? Зачем, господи, зачем? — золотой туман остывает, рассеивается, и Анне это не нравится. Ей хочется обратно, в теплый, мягкий кокон.

— А у нас в Черноводске принято так, ясно? — мрачно хохотнул Барин и дернул щекой. — Пацанчик в параллели с моим учился, найду — урою... паяльник в жопу...

Анна больше не слушала. К разговорам таких, как Леня, лучше не прислушиваться. Короткая, несильная боль в сгибе локтя — и сияние снова охватывает ее. Она уплывает...

Она была наивная дура, а Барин нуждался в стюардессе. Когда Анна поняла, что происходит, стало уже слишком поздно. Барин потребовал работы, она отказалась — но первая же ломка сделала ее покладистой, очень покладистой. Теперь наркотик нужен был ей для того, чтобы не замерзнуть насмерть от ненависти.

Тот буран. Этот буран. Все смешалось в ее голове, от тулупа пахло кровью и снегом, и толстая овчина не согревала. Анна ненавидела Барина, но он мог дать ей успокоение. Еще больше она ненавидела тех, кто смотрел на нее — сначала в самолете, а потом здесь. Они все знали, они хотели посадить ее в тюрьму, — там холод окончательно овладеет ею, и все кончится — это хорошо, — но кончится мучительно, и это ужасно. Она ненавидела их. Она хотела, чтобы все они умерли. Она хотела хоть немного согреться, хоть на пару минут избавиться от ледяных игл, пронзающих внутренности.

Горячая вода показалась ей спасением — какая наивность! Там была кровь, кровь горячее воды; она не согревала, но давала надежду. Еще один не будет больше смотреть на нее. Он был мертвый, и это было хорошо. Анна увидела нож в своей руке и выронила его. Темнота и холод нахлынули на нее, давая краткое успокоение. Но иглы ненависти кололи кожу, отвратительный визг вонзался в уши, осуждающие взгляды ввинчивались в затылок. Анна хотела бы, чтоб они все умерли.

Видимо, вместе с одеждой к Нине вернулось и самообладание. Она запахнула рубашку. Бросила взгляд на соседнюю кабинку, сглотнула.

— Я пришла помыться, — медленно заговорила она. — Просто зашла в кабинку, не глядя... Боже, — она снова сглотнула, — наверное, он уже был здесь, уже лежал мертвый... Может быть, убийца еще был... — из ее горла вырвалось сухое рыдание.

— Успокойся.

— Хорошо... В общем, я разделась, только успела включить воду, и тут услышала шум, — сначала, будто кто-то уронил железное на кафель, потом — что-то тяжелое... наверное, это она была? — Нина неуверенно кивнула на Анну, которая стояла, привалившись к стенке. Видно было, что стюардесса еще толком не пришла в себя после обморока. Ее мелко трясло.

— Я решила проверить, — Нина невесело хохотнула. — Мало ли... Завернулась в полотенце и вышла. Тут же порезала обо что-то ногу, нагнулась посмотреть. А потом... потом...

— Все хорошо, — пробормотал Лешка, неловко похлопывая ее по плечу. — Все нормально.

Она посмотрела на него с недоумением, как на говорящего зверька, и отвернулась.

— Потом я увидела это и, наверное, закричала, — закончила она.

— Ну, у нас хотя бы есть нож, может быть, с отпечатками пальцев, — сказал Тофик. — Хоть что-то...

Глаза Нины округлились.

— Но на нем мои отпечатки пальцев, — испуганно пошептала она.

— Не дури, мы все видели, что ты его уже потом трогала, — успокоил ее Тофик. — Знакомый какой-то нож, где-то я его видел, — пробормотал он, разглядывая обернутое платком орудие убийства: хищно изогнутое лезвие, самодельная наборная рукоятка... Аля заглянула через плечо, ахнула:

— Да я им час назад хлеб резала! Лоток, лоток у раковины, там полно ножей, и этот оттуда же...

— Умно, — пробормотал кто-то, — любой мог взять.

Внезапно Колян издал какой-то невнятный звук, и все обернулись к нему. Бандит стал белый, как разваренный пельмень, и его толстый дрожащий палец указывал на тело водителя.

— Что? Что?..

Тихо застонала, оседая, Аля. «Что? Что?» — взвизгивал Колян; его голос становился все тоньше и уже походил на детский визг. Тихо и витиевато выругался посеревший Тофик. Дмитрий застонал и с грохотом выбил дверь в туалетную кабинку, рухнул на колени перед унитазом. Его сотрясала рвота.