Они смотрели широко распахнутыми глазами, впитывая, пропуская через себя ужас. В животе у Лизы лежал ледяной булыжник весом в тонну, щеки и кончик носа онемели, воздух с трудом проходил в горло; она хотела моргнуть — но не могла. За спиной хрипло дышал кто-то из девчонок, и Лиза знала, что никто из стоящих перед мертвецом не в силах отвернуться. Кошмар спаял их в единое испуганное животное; никогда Лиза не чувствовала себя настолько слитой с другими — и такой одинокой перед лицом запредельного ужаса.

Дети не заметили женщину, идущую со стороны Собачьего поселка; но она не могла не обратить внимания на компанию ребят, молчаливо и неподвижно рассматривающих что-то на обочине.

— Что здесь у вас такое? — спросила она заранее сварливо, отодвинула одну из девочек и осторожно шагнула вперед. Какое-то время она смотрела молча, не понимая, а потом громко, нелепо вскрикнула — это было похоже на вяканье кошки, которую пнули ногой.

— Атас! — крикнул кто-то, и дети с диким визгом бросились прочь. Лиза бежала вместе со всеми, задыхаясь от пронзительного, неконтролируемого смеха, который одолевал их всех. Ее вытаращенные глаза заливала ледяная влага. Позади что-то кричала женщина, и каждый ее окрик вызывал новый приступ истерического хохота. Они добежали до двора, повалились на лавочку и долго не могли отдышаться. Стоило им переглянуться — и кто-нибудь начинал мелко визгливо хихикать, и остальные подхватывали; в этом не было ни капли веселья — только непроизвольная нервная разрядка, которой невозможно управлять. Что, если мы не сможем остановиться, с ужасом думала Лиза, а ее губы тем временем растягивались в кошмарную ухмылку. Что, если мы так и будем смеяться, смеяться, смеяться до слез, и это никогда не кончится, наши глаза станут пустыми, а смех — пронзительным и бессмысленным, как крик попугая. Она чувствовала, что соскальзывает куда-то, и волосы на затылке шевелились, рассылая по спине полчища ледяных мурашек.

Они остановились. Затихли. Смотреть друг на друга было неприятно, как-то стыдно, и они быстро разошлись по домам. Потом этих пацанов и двух или трех девочек расспрашивала милиция, и им здорово влетело от родителей, но до Лизы никто не добрался. Когда мама заговорила с ней об этом случае, Лиза сделала вид, что впервые о нем слышит, — и отделалась всего лишь еще одним напоминанием о том, что гулять можно только во дворе. Потому что Черноводск — плохое место для детей. И для взрослых тоже, поняла тогда Лиза. Ее дом. Очень плохое место для всех.

И все-таки она хотела домой. Тридцатого августа Лиза все еще надеялась, хотя об отъезде не было сказано ни слова. Но тридцать первого бабушка повела ее покупать школьную форму, и на Лизу нахлынуло чувство обреченности. Она покорно ждала в магазине, где работала бабушкина знакомая, пока взрослые рылись на складе. Покорно мерила колючее шерстяное платье и шерстяной же черный фартук — на улице по-прежнему стояла летняя жара, которую ничуть не разгоняли вентиляторы, и Лиза чувствовала, как между зудящими лопатками стекает струйка пота. (Взрослую, «пионерскую» форму — белую рубашку, синюю юбку и такой же пиджак, который можно было снять в жару, — разрешали носить только с четвертого класса.) С тем же чувством обреченности она смотрела, как бабушка покупает ручки, тетрадки, простенький пенал — Лизе было все равно, какой. С тем же чувством отправилась на другой день в школу, сгибаясь под тяжестью огромных гладиолусов из сада.

Новых друзей Лиза искать не стала и держалась от одноклассников в стороне, не обращая внимания ни на подначки, ни на проявления симпатии. К ней быстро потеряли интерес — Лиза была так отстраненна, что просто выпадала из поля внимания, и даже учителя то и дело о ней забывали. Лизу это только радовало. Она спряталась за завесой русой челки, скрывавшей уродливую разноглазость, чтобы даже случайно ни с кем не встретиться взглядом. Зачем, если все равно скоро уезжать, снова расставаться, терять? К тому же у нее был Никита...

Когда Лиза поняла, что осталась одна, она пообещала себе, что совсем немножечко поиграет с ним, а потом сразу перестанет. Но Никита вернулся... каким-то другим. Странным. Неправильным. Лиза все с большим ужасом понимала, что больше не может управлять своим воображением — стоило ей на секунду отвлечься, замечтаться — и Никита приходил, не важно, звала она его или нет. Учительница жаловалась, что на уроках Лиза время витает в облаках — и девочка не могла признаться, что ее отвлекает воображаемый друг. Она не могла больше управлять его появлениями. Не могла заставить его делать то, что она хочет. Не могла хоть как-то повлиять на то, что он говорит...

А Никита говорил. Раньше он был немногословным, послушным товарищем по играм; изредка он удачно шутил — и Лиза гордилась этим, понимая, что приписывает другу свои собственные шутки. Теперь же не умолкал. Бабушка кричит на тебя, говорил он, потому что ей стыдно: она хочет, чтобы ты поскорее уехала, и стесняется этого. Дед не услышит тебя: он давно привык никого не слышать, не видеть, иначе его жизнь была бы слишком печальной. Когда-то он надеялся, что хотя внучка принесет ему радость, но ты разочаровала его, ты оказалась слишком ленивая, тебе неинтересно копаться в саду, у тебя нет никаких талантов, которыми можно хвастаться перед приятелями. Твои родители... Лизе хотелось зажмуриться и завизжать, чтобы заглушить тихий мальчишеский голос.

Призрак ненормальности стал перед ней во весь рост. Лиза подолгу тревожно всматривалась в зеркало, чтобы убедиться: ее лицо не перекошено, изо рта не течет слюна. Из зеркала на нее смотрели яркие разноцветные глаза в обрамлении выгоревших за лето волос. Пожалуй, испуганные, грустные глаза — но совсем не безумные, нет. Хотя откуда ей было знать? Внешне все было нормально, но папины слова все время звучали в ушах.

Если бы кто-нибудь сказал Лизе, что она одинока, заброшена и очень напугана, она удивилась бы и, пожалуй, даже возмутилась. Лиза всегда старалась быть хорошей. А хорошие девочки так себя не чувствуют. И поэтому она просто ждала, когда ее заберут домой.

Лиза снова смахнула с глаз челку и внимательно посмотрела по сторонам. До двора еще было метров двести; тропинка шла между оградой детского сада и зарослями одичавшей, разросшейся сирени. Впереди тропинка поворачивала; проскочить этот угол — и, считай, уже в безопасности. Обычно уроки у младших классов заканчивались раньше, но сегодня после праздничной линейки отпустили всю школу. А значит, и четвертые классы. А значит, и Лену с компанией...

Лиза иногда сталкивалась с бывшей подружкой на переменах, но вокруг всегда были учителя, старшеклассники, на худой конец — техничка или просто открытая дверь класса, в которую можно было незаметно прошмыгнуть. А после уроков Лиза не выходила со своего двора — туда Ленка, помня о стычке с Фатимой, не совалась. Но сегодня... Когда Лиза уходила из школы, Ленка с двумя подругами стояла в углу школьного двора. Лиза надеялась, что ее не заметили, была почти уверена, что не заметили. Когда она поняла, что ошиблась, было уже поздно.

Плеск дождя по лужам как будто стал громче. Лиза встревожено оглянулась и поняла, что ее надежды не оправдались: Ленка с подругами быстро шагала по тропинке. Они уже догоняли Лизу; лица у всех троих были сосредоточенные и решительные. Она бросилась бежать и услышала за спиной плеск и топот. Она неслась, не разбирая дороги, чувствуя, как грязная вода забрызгивает ноги, подол формы, фартук, который еще утром был белоснежным. Поворот уже рядом, еще немного... Лиза рванулась к спасительному двору, срезая угол; ноги неудержимо заскользили по палой листве. Лиза отчаянно замахала руками, пытаясь сохранить равновесие, припала на колено и тут же снова вскочила — но драгоценные секунды были потеряны. Ленка схватила ее за плечо и столкнула с дорожки.

— Я же говорила, ты мне еще попадешься, — довольно сказала она и оглянулась на подружек. — Давай теперь моего воробушка.

— У меня... у меня его нет, — тихо ответила Лиза. Если оттолкнуть Ленку изо всех сил и успеть проскочить мимо девчонки справа, то, может быть, получится убежать. Будто прочитав ее мысли, девочки подошли поближе — теперь они стояли полукругом, прижимая Лизу к углу между забором и непроходимым кустарником.