Поезд остановился на вокзале Сараево.

В то время когда поезд, астматически покашливая, приближался к перрону вокзала Сараево, трамвай с большим медведем на гербовом щите остановился на Кантштрассе, перед ковровым магазином Bagdadian & Cie.Ахмед паша, выйдя из трамвая, чуть горбясь, вошел в магазин.

Запах старых ковров, стоявший в помещении, подействовал на него успокаивающе. Он был абсолютно уверен, что сделал правильный выбор, решившись на эту работу, несмотря на свое звание. В конце концов, ему нужно было на что-то жить. Теплые краски ковров наводили на воспоминания о былом, канувшем в небытие мире. В мягких линиях старинных узоров вырисовывались сады, сцены охоты, битвы древних витязей и полные грусти фигуры стройных девушек с удлиненными глазами и узкими лицами.

Ахмед паша сел в задней комнате магазина, перед стопкой старинных ковров.

Он провел рукой по яркой ткани со старинными узорами:

— Керман, — прошептал он и записал цену.

Текинские, кашмирские, кошанские ковры, пестрые орнаменты которых отображали все цветовое великолепие Востока, скользили под его пальцами. Он сосредоточенно записывал их стоимость и набрасывал короткие аннотации, которые помогли бы богатым покупателям-варварам разглядеть в этом изобилии цветов, классические военные сцены из эпоса Фирдоуси. В полдень он снял обувь, разложил прямоугольный молитвенный коврик текинской работы, опустился на колени лицом в сторону города Пророка Мекки и молился долго и усердно. Потом снова сел перед кипой персидских миниатюр и, вооружившись лупой, стал просвещать худощавого торговца:

— Этот узор, мой господин, напоминает школу Ахмеда Фабризи шестнадцатого столетия. Но вы не должны сбивать покупателя с толку. Это не Великий Бахзадэ. Тот любил композицию, уходящую вглубь картины, он рисовал сады, за ними озера, а еще дальше в глубине — оленя. Эта миниатюра принадлежит другому, менее искусному мастеру той же школы.

— Ага, — сказал Багдадиан и записал в каталог: «Узор Бахзадэ. Большая редкость».

Заметив это, Ахмед паша сжал губы и подумал о том, что это и был, очевидно, тот путь, который привел многие народы к богатству и могуществу, в то время, как империя Османов разваливалась. До позднего вечера проработал он в заставленной коврами комнате, а вернувшись домой, обнаружил на столе письмо с почтовым штемпелем Сараево. Ахмед паша дрожащими руками вскрыл конверт. Он узнал о том, что Сараево — богобоязненный город, а Царска-Джамии похожа на голубую мечеть в Стамбуле, а также, что Хаса — самый лучший муж в мире, и что его родственники хорошие люди, которые прекрасно знают, что такое стамбульская принцесса. Далее он прочитал, что нет лучшего состояния в жизни человека, чем замужество и, что нет лучшего места для свадебного путешествия, чем Сараево.

Письмо было коротким, с убегающими вверх строчками.

— Очень хорошо, — сказал паша и сложил письмо.

— Очень хорошо, — произнес Джон Ролланд сидя в полночь на узкой улочке в Гринвич Вилладже на краю сточной канавы и, пытаясь намотать галстук Сэма Дута на свою трость.

— Очень хорошо, — повторил он и попробовал поставить трость на тротуар.

Трость качнулась и упала. Сэм Дут расхохотался и хлопнул Ролланда по плечу. Потом они оба с грустью посмотрели на трость и замолчали. Из-за дверей маленького ресторана творческого анклава Нью-Йорка доносились пронзительные крики. Тусклые фонари висели над входом в кафе, а проходящий по улице полицейский с подозрением посмотрел на двух господ, сидящих в сточной канаве и играющих с палочкой.

Цилиндры господ были сдвинуты на затылок, а один из них приложил левую руку к уху, открыл рот, и дикий вопль пронзил ночную тишину Гринвича Вилладжа.

— Аманамана-а-а-а-ах, — запел он страстно и отчаянно.

Второй довольно улыбнулся и подхватил мелодию:

— Гьяшискйамана-а-а-ах, — запел он, подняв лицо к луне.

После чего они оба обнялись и завыли на луну:

— Ай-дирибе-е-ех, Вай-дириб-е-ех.

Из открывшейся двери ночного бара с ужасом выглянул портье в шитой золотом униформе. Полицейский подошел к мужчинам и ткнул их резиновой дубинкой:

— Эй, вы что вопите?

— Мы поем, сэр, мы очень музыкальны.

У полицейского были красные, водянистые светлые глаза, как океан у берегов зеленой Ирландии.

— Это не пение, а вопли, — заключил он повелительно. — Ступайте лучше домой.

— Друг мой, — возразил один из мужчин, — это индокитайская гамма, и ее звучание, как вы совершенно верно подметили, существенно отличается от ирландской. Но вы не должны к этому так легкомысленно относиться, миллионы людей при звуках этой гаммы, переживают всю палитру человеческих эмоций: от эротических до религиозных.

— Так, — сказал полицейский угрожающе и достал свой блокнот. — Десять долларов, — заявил он и протянул им квитанцию.

Мужчины заплатили. Один из них встал и помог подняться другому. Обнявшись и ритмично покачиваясь, они пошли в сторону Вашингтон-сквер, и первый шепнул своему другу:

— Дикая страна. Люди здесь грубы и ужасно немузыкальны.

Парочка остановились на безлюдной площади, которую венчала старинная триумфальная арка. Гринвич остался позади. Там играли плохой джаз. То и дело в тусклом свете уличных фонарей появлялись мечтательные юноши с искусственными локонами, нетвердой походкой устремлявшиеся в неизвестном направлении. Иногда по узким неровным улочкам проезжал темный лимузин, из окон которого выглядывали любопытные глаза. Издалека донесся звон разбитого стекла и высокий женский голос закричал:

— Джо, еще один дринк.

— Галата, — сказал Джон Ролланд. — Настоящая Галата. Или Татавла. Мне не разрешалось туда ходить, но, скорее всего, это было что-то похожее. Тебе это лучше знать, Перикл?

Сэм Дут презрительно опустил уголки рта.

— Я никогда не посещал злачных мест вашей столицы и резиденции, — с достоинством ответил он. — И вообще, я родился на Фанаре, резиденции патриархов. Еще при Михаиле Порфирогенетосе, Хептоманидес был патрицием.

— Ты врешь, — укоризненно покачал головой Джон Ролланд. — Ты родом из бандитского квартала Татавла, иначе ты не стал бы отбирать у меня десять процентов дохода.

— Что есть деньги, — отозвался сквозь кашель Дут, — главное душевное спокойствие. Кстати, с других я беру пятнадцать процентов.

Он вытащил из заднего кармана брюк плоскую металлическую флягу и протянул ее Ролланду. Джон пил, откинув голову назад и изумленно глядя на бесконечные этажи небоскребов. Гигантские каменные массивы обступили площадь, лишая ветхую триумфальную арку положенного ей величия. Она была построена еще в те времена, когда набожные пуритане занимали кладбище на Уолл-Стрит, а улицы назывались именами, а не цифрами.

— Голандцы очень легкомысленный и расточительный народ, — сказал Джон Ролланд, возвращая бутылку другу. — Они заплатили индейцам двадцать пять долларов за Манхэттен. Это же огромные деньги.

Сэм Дут посмотрел на могучую бездну домов.

— Надо бы потребовать деньги обратно, — решил он. — Или привлечь индейцев к суду за умышленное заключение нечестной сделки.

Он замолчал и опустил голову на плечо друга.

— Дело не станут рассматривать за давностью срока, — вздохнул он, сам уже не зная, откуда он родом — из бандитского квартал Татавла или со священной горы — Фанара.

Светало. Темные гиганты поблескивали в розоватом серебре.

— Хиун-ху, — сказал вдруг Ролланд со стеклянным взором.

— Хиун-ху, — повторил он. — В Европе их называли — гунны. Был такой народ и одно из его племен китайцы называли тю-ке — тюрки.

Он замолчал. По площади с шумом проехал первый бесформенный зеленый автобус.

— Тю-ке, — продолжил он, — было мощное племя, они воевали против китайцев, которыми правил мудрый Ши-Хуан-Ди. Чтобы защитить свой народ от варваров он построил Великую Китайскую стену. Но и это не помогло, варвары приставили лестницы, перелезли через стену и переняли у них индокитайскую музыкальную гамму.