Хаса уснул, поджав колени под живот, снова по-детски положив голову ей на колени. Азиадэ не спалось, она всматривалась в темноту. Квартира напоминала ей остров, а сама она — чудом спасшуюся с потерпевшего крушение корабля в этом бушующем океане, который люди называют жизнью. Где-то там, снаружи, были какие-то кафе, мужчины и женщины, которые думали, как Хаса, но не были волшебниками, не насиловали свои разум и чувства. Где-то там была Марион, чье место она заняла, и о которой она лишь знала, что та путешествует по миру с чужим мужчиной и заслуживает всех наказаний, которые Аллах уготовил распутным женщинам.

— Хаса, — сказала она, потянув его за волосы. — Хаса.

Он удивленно открыл глаза и спросонья откашлялся.

— Между нами так много воздуха, — прошептала Азиадэ, — подвинься ко мне поближе, Хаса.

— Хорошо, — пробормотал Хаса и снова заснул.

Азиадэ закрыла глаза. Ей хотелось, чтобы эта ночь длилась бесконечно, чтобы Хаса всю жизнь лежал возле нее, как спящий ребенок, и не должен был бы уходить в этот таинственный мир чуждых ей людей, поступков и слов.

Она уснула спокойная, свернувшись в комок, и крепко сжимая лежащую на ее груди руку Хасы, так словно та была волшебным средством против волн океана, омывающего остров.

В кафе на Ринге шуршали газеты. Старый, весь в морщинах метрдотель, узнал Хасу первым. Он поприветствовал его и крикнул официанту:

— «Фиакр» и «Медицинский еженедельник» для господина доктора, как всегда! Вернулись домой? — спросил он, склонившись над мраморным столиком, хотя это было и так очевидно.

— Вернулся, — ответил Хаса, — к тому же женатым.

— Поздравляю от всего сердца, господин доктор. Милостивая фрау, наверное, иностранка?

— Да, турчанка.

Метрдотель кивнул так, будто женитьба на турчанке, было делом само собой разумеющимся и принялся обстоятельно рассказывать о том, что его брат служил в Турции и что турки тоже нормальные люди. Он ненадолго отошел и вернулся со стопкой газет.

Хаса рассеянно листал газеты, а за окном над Рингом сияло солнце. Красиво одетые дамы с маленькими собачками прогуливались по улице, самодовольно оглядываясь вокруг себя. Ветви деревьев склонялись над Рингом, а мрачное здание Оперы напоминало крепость.

Тут распахнулись двери и в кафе стали входить люди, которые, заметив Хасу, радостно взмахивали руками и подходили к его столику, чтобы поздороваться.

Хаса отвечал на приветствия, переполненный радостью возвращения. Вот они — люди, которых он называл своим «кругом», и которым судьбой было предназначено окружать его, общаться с ним, приглашать в гости, считать его достаточно милым или просто невыносимым, и прослеживать его жизнь с праздным любопытством зрителей. Это были — гинеколог, доктор Хальм, седовласый Матушек — изобретатель очень известной, но бесполезной диеты; ортопед Захс, который работал в своей клинике только зимой, в лыжный сезон; длинноногий хирург Матес, влюбленный в китайскую живопись, и невролог Курц, заведовавший санаторием и увлеченный каким-то сосудистым заболеванием.

Друзья сидели за столиком, задавали вопросы, которые по сути дела, не очень-то отличались от вопросов обера, и озабоченно качали головами.

— Так значит ты, содомит ты эдакий, женился на ангорской кошке, — с завистью в голосе, произнес кто-то из них.

Хаса кивнул и ему вдруг показалось, что все это уже происходило с ним однажды, в каком-то ином, нереальном мире.

Мраморный столик был заставлен кофейными чашками. Пролившаяся из стакана вода тонкой полоской растеклась по его мраморной поверхности, образуя бухты и озера под чашкой доктора Курца.

Хаса рассказывал им о своем свекре, бывшем паше, который ныне управляет большим ковровым магазином, о необычных науках, которые изучает его жена, и о дворце на Босфоре. Потом, немного смущаясь, дополнил свой рассказ историей о чудесном исцелении всемирно известного дервиша Али-Кули из Сараево.

Стол слушал с восхищением и завистью. Только когда он проронил слова «опухоль гипофиза», лица их прояснились и высказывания приобрели деловой и профессиональный характер.

— Это что! Вот у меня недавно был такой случай, — сказал доктор Курц, умаляя значимость опухоли гипофиза. — Коммерческий советник Дански, приступ нервной икоты. Он икал три дня без остановки. Что тут можно сделать?

Он замолчал и гордо посмотрел по сторонам.

— Подержать голову полчаса под водой, задержав дыхание. Действует безотказно, — сказал хирург с жестокостью, присущей людям его специальности.

— Проглотить лед, — высказал свое мнение ортопед, подумав при этом о ледовом покрытии в лыжный сезон.

— Я попробовал гипноз, — продолжил доктор Курц, — и представьте себе, он просыпается от гипноза и продолжает икать дальше.

— Тебе надо было позвать профессора Заама, — сказал Хаса участливо, — я слышал, что ему известно какое-то верное средство от икоты.

Врачи заговорили одновременно, перебивая друг друга. Курц говорил что-то о психическом шоке, а Матушек страстно и громко заявил:

— Да это же вазомоторное расстройство диафрагмы.

За соседними столиками оглядывались на них. Старый метрдотель стоял у колонны и довольно смотрел на столик врачей. «Ученые споры, — с уважением думал он, — все-таки, у нас — самое лучшее кафе».

— Вам всем надо пройти дополнительные курсы подготовки для медиков-неучей, — сказал гинеколог Хальм. — Вы забыли теорию. Это же простое раздражение диафрагмы. А кто отвечает за иннервацию диафрагмы? Nervus sympathicus. Ага! Слышали ли вы что-нибудь о Lucus cisylbachi? Так то. Тут есть только один…

Он не закончил фразы. Перед их столом возникла блондинка, испуганно смотрящая на спорщиков, на бухты и озера, омывающие чашку доктора Курца.

— Меня зовут Азиадэ, — сказала девушка, и икота коммерческого советника канула в бездну медицинской науки.

Врачи вскочили. Азиадэ пожимала незнакомые мужские руки и украдкой посматривала на смущенно мигающего Хасу. Так значит эти мужчины, чьи руки она сейчас пожимает и на чьи вопросы должна отвечать, и есть те люди, которые представляют загадочный мир Хасы.

— Да, — рассеянно отвечала она, присев за стол. — Вена действительно, очень красивый город.

Врачи с любопытством разглядывали ее и задавали вопросы, на которые Азиадэ терпеливо и подробно отвечала.

Посторонние мужчины улыбались ей, и их лица отражали при этом самые различные эмоции. Они смотрели на Азиадэ, на ее серые глаза, короткую верхнюю губку, беспомощное выражение лица, и мир казался им прекрасным, полным заманчивых тайн и загадок, отличающихся от необъяснимой икоты коммерческого советника Дански.

— По вечерам мы ездим в Хойриген, — сказал доктор Курц, слывший знатоком женской души. — Вы были когда-нибудь в Хойригене, милостивая фрау?

— Нет, но я знаю, что это где-то в Гринциге. На закате, люди собираются в виноградниках и поют там песни.

— Почти правильно, — похвалил Курц, и остальные мужчины одобрительно закивали головами.

Да, они все сегодня собирались ехать в Хойриген, к виноградным садам в пригороде, на эти узкие улочки и старинные маленькие домики, разбросанные на невысоких холмах, освещенных мягким светом луны.

Они поднялись. Скорее домой! Заглянуть в клинику, сделать необходимые звонки пациентам, договориться с женой или подругой, и в путь по ухабистым дорогам к ночной тишине старых виноградников.

— Хорошо, — покорно сказала Азиадэ, — в Хойриген.

Стройная и далекая, стояла она возле Хасы. Он протянул ей руку и повел к выходу под пристальными взглядами посетителей кафе.

— Жгёт, — сказала Азиадэ, двигая плечом.

— Что жгёт?

— Взгляды. Мужчины смотрят на меня так, будто готовы наброситься с поцелуями.

— Может, они на самом деле этого хотят.

— Молчи, — сердито сказала она, топнув ножкой. — Так не говорят со своей женой. Поехали. Поехали в Хойриген.

Накрытые стеклом свечи освещали длинные зеленые столы. Низко склонившиеся ветви деревьев напоминали застывших призраков. По саду ходили девушки в пестрых юбках и разносили кувшины с вином на широких подносах. Мерцающий свет свечей отбрасывал на лица красноватый отблеск. С виноградников тянул легкий, теплый ветерок. Люди сидели за длинными зелеными столами, растворяясь в нарастающем сиянии луны.