И все-таки он пошел с ней.

— Завтра мы будем в «Оксен». Дом слишком мал для такого количества гостей. Надо признаться, это обойдется мне в немалую сумму.

Он совсем не так представлял себе убитую горем вдову. Она сняла вуаль и распахнула окно. Дверь в кабинет Касалла была не закрыта. Лаурьен заглянул туда. Открытые книги. Книги были везде, даже на кухонном столе и на широком подоконнике. Как будто она украсила его книгами весь дом. Вспомнились ходившие о ней слухи; она как сука во время течки… она обманывает своего мужа… ей нравится, когда он ее бьет… она такая… говорят, что такие бывают…

Он вздрогнул, когда Софи поставила перед ним кружку пива и предложила сесть.

— Н-нет, мне нужно на лекцию, — пробормотал он едва слышно.

Но она только засмеялась.

— Я объясню тебе все, что вам будут читать. О чем же лекция?

— Об этике Фомы Аквинского.

— Что ж, тогда скажи, что более ценно — познание или добрая воля?

Он молчал.

— Ну, так что же? Ты не знаешь?

— Я думаю, добрым считается тот человек, у кого добрая воля, — промямлил он наконец.

Она кивнула и села напротив. Еще ни разу в жизни он не чувствовал себя столь беспомощным и смущенным. Ее близость вызывала у него озноб, как будто его лихорадило. Но он готов был часами смотреть на это прекрасное лицо, в эти васильковые глаза, которые сейчас за ним наблюдали. В них мелькнуло веселье.

— Но ведь ты тоже знаешь, что это чушь, правда?

Он кивнул. Это наверняка чушь, раз она так говорит. Он бы поверил во все, что она скажет, даже если бы она начала утверждать, что мир желт, как лимон.

— Он заставил меня написать одно предложение, — вырвалось у нее со злостью. Гневаясь, она морщила свой высокий лоб, а у подбородка появлялись ямочки. — «Все единое вы делите, а то, что не едино, не узнаёте».

«Странно, — подумал он, — оказывается, ей пришлось писать те же самые слова. Значит, она тоже попала под подозрение».

— Это похоже на фразу из схоластической книги. Знаешь, что в этом самое забавное? Что написавший ее прав. Потому что как можно отделить познание от воли? Касалл всегда утверждал, что если хочешь что-то исследовать, то следует разложить это на составные части. Ты тоже так считаешь?

Он уже вообще никак не считал. Чувствовал себя звездой, которая сошла со своей орбиты и, потеряв ориентацию, мотается по универсуму. Он поднялся:

— Мне надо идти.

— Да, иди. Но сначала скажи, как тебя зовут.

— Лаурьен. Лаурьен Тибольд.

— До встречи, Лаурьен. Мы наверняка увидимся на похоронах. Студенты Касалла тоже приглашены.

Он кивнул и, покраснев, поблагодарил. А потом быстро вышел из дома. Оказавшись на улице, он глубоко вздохнул и смущенный, но, как ни странно, радостный отправился в схолариум.

В «Оксен» Софи оплатила целый зал, потому что ожидалось больше пятидесяти человек: магистры, студенты, с которыми Касалл общался больше всего, канцлер, ректор и почетные жители города. А вот семья Касалла не прибыла из своей Падуи, потому что его труп все равно отправят в Италию.

Утром Софи побывала у канцлера, который сообщил ей нерадостную весть: поскольку дом был снят на средства факультета, теперь, после смерти Касалла, ей придется оттуда съехать. Она вдруг снова стала бедной женщиной, отец которой, благослови его Бог, немногого добился в этой жизни. Конечно, он был свободным гражданином этого города, но зарабатывал на жизнь как простой копиист и не смог сделать карьеры. Когда Касалл захотел жениться на Софи — ее отец иногда писал для факультета, — она подумала, что небеса явили ей свою милость, и теперь над ее головой всегда будет светить солнце. И вот нате вам, надо же такому случиться! Но все-таки хорошо, что его жалкая жизнь подошла к концу. А как удачно она могла выйти замуж! Мужчины вились вокруг нее, как пчелы вокруг шалфея, но в своем стремлении к образованию она считала, что магистр факультета — самая заманчивая из всех возможных партий.

Она видела, как блестят на солнце покрытые свинцом окна «Оксен». Вывеска тихонько раскачивалась на слабом ветру. Черное платье, поминки, год траура, а потом она будет свободна и сможет делать все что захочет.

Но Софи не собиралась ждать так долго.

На поминках много ели и пили. Мать Софи пришла с отчимом и двумя ее сестрами. Канцлер произнес краткую речь, но ничего не сказал про загадочные обстоятельства смерти Касалла. Разглагольствовал о том, каким выдающимся человеком был Касалл: магистр в Париже, в коллегиуме Сорбонны, затем в Пражском университете, а потом приехал в Кёльн, где самые известные и выдающиеся личности преподавали еще в те времена, когда здесь был всего-навсего монастырский конвент. А потом расхвалил учение, сторонником которого был Касалл, и закончил обещанием, что на факультете прочитают заупокойные мессы и, как велит обычай, раздадут бедным хлеб. Наконец он опустился на скамью.

Софи сидела рядом с сестрами, которые входили в женскую гильдию крутильщиц нити. Казалось, что обеим доставит огромное удовольствие снова выдать замуж свою старшую сестру, хотя сами они все еще сидели в девушках. Ведь здесь есть очаровательные магистры, которые наверняка захотят взять ее в жены, да и молодые студенты тоже неплохи…

Софи не реагировала на их смех и шутки. Она смотрела на мать, которая скорчила озабоченную мину. Всего двадцать лет — и уже вдова. Злая судьба, хотя даже сейчас взгляды многих мужчин украдкой останавливались на ней. Но Софи знала, что никто из них не стремится вступить с ней в брак. Уж скорее студенты, но у них в кармане ни пфеннига, они беднее, чем мыши в церкви Святой Урсулы.

— Видишь вон того? — прошептала ей в ухо Мария, одна из сестер.

Софи не знала, кого та имела в виду, потому что на другом конце стола плечом к плечу сидели Лаурьен, Домициан и Зигер Ломбарди. Один тихий и робкий, невысокий, изящный; второй, сын преуспевающего адвоката, нахальный, не знающий, что такое бедность; третий, Зигер, темноволосый, хотя и приветливый, но какой-то дикий, с непонятной дьявольской улыбкой, которая никогда не сходила с его небритого лица.

— Ты про кого? — шепотом спросила Софи.

— А сама как думаешь?

Домициан? Нет, он не мог ее заинтересовать. Слишком светлый, слишком яркий, поверхностный, но при этом расчетливый. Мария покачала головой.

— Маленький? Симпатичный…

Сестра снова покачала головой.

— Но не темный же? Он ведь магистр.

А почему бы и нет? Именно он. Однажды Касалл сказал, что у него острый ум и что он зловещий. Ум у него и правда острый как бритва. Он учился в Париже, а потом еще в Праге и Эрфурте. При слове «Эрфурт» Касалл стукнул по столу и презрительно скривил рот. В Эрфуртском университете господствовали номиналисты [22]с их радикальным мировоззрением, из-за которого возникла угроза отделения веры от чистой науки. Безбожники они, эти номиналисты, потому что если реальны только вещи, то в этом мире не остается места для Бога! Что-то постоянно смущало Касалла в его коллеге. Темное прошлое? Цинизм, который вьется вокруг него, как гавкающий пес? Дружелюбие, которым он был буквально переполнен? Оно наверняка ненатуральное, наверняка Ломбарди держит за пазухой нож, чтобы ударить в спину. Его мать бретонка, а отец якобы бернский аптекарь с каким-то темным прошлым, как и у сына. Поможет ли он ей начать новую жизнь?

«Спрошу, не хочет ли он получить одну из книг Касалла», — пробормотала Софи себе под нос, страстно желая, чтобы общество наконец разошлось. Гости постепенно откланивались. Магистры еще стояли все вместе, тихонько переговариваясь, в то время как большинство студентов уже покинули зал. Мать и сестры проводят Софи домой, но нужно подождать, когда уйдут магистры. Студенты, не отходившие от Ломбарди, поблагодарили за гостеприимство: Домициан — в своей раскованной манере, Лаурьен — робко склонив голову. Ломбарди же просто улыбнулся. И тут она напрямую спросила его, не хочет ли он получить «Theologia summi boni». Он внимательно на нее посмотрел.