Но как бы то ни было, генерал Пластирас стал премьер-министром, и пришла пора подумать о выполнении предвыборных обещаний. Суть их сводилась к тому, что в Греции больше не будет заключенных, не будет казней, будет всеобщее умиротворение и бесконечный прогресс. Однако после 9 сентября 1951 года миротворческий пыл Пластираса несколько поостыл. Генеральная амнистия означала бы, что на волю выйдут десятки тысяч заключенных, подавляющее большинство которых составляли участники Сопротивления и бывшие партизаны.

Вот почему по зрелом размышлении «отец нации» отказался от лозунга «генеральной амнистии» и ограничился смягчением ряда приговоров, которые были вынесены непосредственно после выборов. В их число попал и приговор «по делу 93-х».

19 ноября прошлого года, не дав проститься с Элли, повидаться с матерью и с малышом, Никоса посадили в тюремную машину и отвезли на вокзал. Там вместе с небольшой группой заключенных, перебрасываемых на Ионические острова, Никос был посажен в пустой вагон пассажирского поезда. Заключенные, не обращая внимания на грозные окрики конвойных, бросились к окнам в надежде увидеть на платформе кого-нибудь из своих близких.

Соседние вагоны были переполнены пассажирами, на узкой платформе теснились сотни людей. Вокзальные полицейские, взявшись за руки, образовали вдоль вагона с заключенными стенку и ожесточенно переругивались с напирающей на них толпой. В этой толпе, в самом ее переднем ряду, Никос и увидел Рулу. Она давно уже его заметила и, стараясь привлечь его внимание, привстала на цыпочки и размахивала поднятым над головой букетом красных гвоздик. Мысленно чертыхнувшись, Никос отошел от окна. Сумасбродная девчонка! Явиться сюда в такой день! Наверняка ее уже взяли на заметку и полицейские, и агенты, кишевшие в толпе. Во всяком случае, арестанты сразу обратили внимание на молоденькую симпатичную девушку и, оживленно переговариваясь («Чья невеста? Чья невеста, товарищи?»), улыбались ей в ответ и даже пытались посылать воздушные поцелуи, что в наручниках сделать было довольно сложно.

Тогда Никос не подумал о том, откуда Рула могла узнать точное время переезда: он был слишком раздосадован тем, что она вообще пришла на вокзал, рискуя провалить такую надежную, выдержавшую все испытания явку. Никто из группы Янниса не фигурировал в качестве обвиняемого на только что закончившемся «процессе девяноста трех», Никос радовался этому, радовался своей предусмотрительности в день ареста — и вот, пожалуйста, все поставлено под угрозу из-за прихоти отчаянной девчонки…

Наконец вагон дернулся, платформа с полицейскими, провожающими и бегущими вдогонку пассажирами стала медленно отплывать назад, и Никос рискнул подойти к окну. Рула стояла на прежнем месте, прижимая к груди букетик, и махала вслед поезду рукой. На нее никто не обращал внимания. Возможно, подумал Никос, в этом мудрость наивности: какому агенту могло прийти в голову, что девушка, которая ведет себя так непосредственно, не просто чья-то сестра или невеста? В таком случае он, раздраженно от нее отвернувшийся, должен был привлечь к себе больше внимания, чем она…

Поезд, набирая ход, катился на запад, в сторону Коринфа.

Прикрыв глаза, Никос стоял у вагонного окна и с недоумением, даже с досадой прислушивался к себе. В таком напряжении он жил эти сорок восемь часов после вынесения приговора, что появление в камере адвоката Галеоса, его бурный восторг, его поздравления («Ну, что я тебе говорил? Все двенадцать, ты представляешь, все двенадцать смертных приговоров отменены!») и все дальнейшее слилось для него в секунду, полную странной бессмысленной суеты. Он молча пожал руку Галеосу, с каким-то сожалением оглянулся на заваленный бумагами столик и вслед за дядей Костасом, хранившим невозмутимое спокойствие, вышел в тюремный коридор. Умом он понимал, что должен чего-то требовать, на чем-то настаивать, чего-то добиваться, но все ему стало вдруг безразлично. Та жизнь была закончена, смертный приговор подвел под нею черту — и надо все начинать снова. Он ждал от себя другого: облегчения, горечи, вспышки запоздалой ярости, пусть даже однозначной радости жизни, которой были переполнены теснившиеся вокруг него люди, но не безразличия, не пустоты. Само собой разумеется, это должно было рано или поздно пройти, но сам факт, что он оказался способен находиться в таком состоянии, вызывал раздражение и досаду.

Кто-то тронул его за плечо, Никос шевельнулся, с болезненным усилием открыл глаза. Рядом стоял молодой парень в треснувших очках, с курчавыми рыжими волосами.

— Тебе плохо, товарищ? — участливо спросил он.

Никос молча покачал головой.

— С «Эгины»? Где-то я тебя раньше видел.

— Из Каллитеи, — неохотно ответил Никос. Это мог быть и провокатор: была такая разновидность «подсадных агентов», которые сколачивали группы заключенных якобы для подготовки побега, а на самом деле с целью выведать адреса на воле.

— Соседи, значит? — обрадовался парень. — Саввас, студент-недоучка, закон пятьсот девять, пункт второй, двадцать лет заключения строгого режима.

Никос промолчал, хотя парень был слишком общителен для провокатора. Провокаторы навязчивы, но до известного предела.

— Где же ты там сидел, в Каллитее? — допытывался Саввас.

— Отделение смертников, — коротко ответил Никос. — Та же самая статья, только пункт первый.

Саввас моргнул, отступил на шаг.

— Товарищ Белояннис? — тихо спросил он.

Никос кивнул.

— Братья! — оглянувшись, звонко крикнул Саввас. — Белояннис с нами, братья! Никос здесь!

У соседнего окна пели песню о каламской красе, русой косе. Песня сразу оборвалась.

— Белояннис в нашем вагоне!

Никос нахмурился.

— Нужно ли?

— Нужно! — радостно сказал Саввас. — Здесь все свои.

Их обступили.

— Значит, не посмели! Значит, мы еще что-то можем! Значит, они нас боятся?

Огромным усилием воли Никос подавил свою вялость. Он не имел права на безразличие. Этим людям он нужен был другой.

— Да, товарищи, — сказал он. — Не посмели. Они нас боятся даже мертвых. Мертвые мы им еще страшнее: мертвых они не могут ни осудить, ни казнить.

— Эй, вы! — рявкнул охранник, обеспокоившись. — А ну по местам! Ишь волю почуяли, зашевелились!

Двое дюжих жандармов побежали по вагону, отталкивая арестантов от окон, расшвыривая по разным углам. Один из них положил свою руку на плечо Белоянниса. Арестанты возмущенно загудели.

— Не трогай Белоянниса! Убери свои грязные лапы! Посмей только тронуть!

Жандарм отступил на шаг, оглядел Никоса с ног до головы.

— А что это за персона такая? Министр? Генерал?

— Генерал! — крикнул Саввас.

Никос посмотрел жандарму в лицо — тот попятился.

— А черт вас разберет, — буркнул жандарм в замешательстве, — попадаются и генералы. Однако жрут гнилые бобы и не морщатся.

— Попробовал бы твой генерал из твоего котелка, — сказал Никос.

— Ну, ты! — крикнул старший охранник. — Генерал ты или нет, будешь митинговать — выкинем из вагона.

— Не выкинешь! — засмеялся Саввас. — С тебя тогда голову снимут!

…В Патрах арестантов вывели из вагона, построили, пересчитали и пешком повели на пристань, где уже стоял, чадя черным дымом, маленький пароход — из тех развалюх, что курсировали в этих местах чуть ли не с византийских времен. У трапа еще раз пересчитали и стали загонять на корму. Потом еще около часа пароход не двигался с места, по палубе топали, но вот раздался длинный гудок, и в дно и борта застучали тяжелые волны Ионического моря.

Тюрьма на острове Корфу представляла собой кольцеобразную постройку, разделенную на восемь изолированных секторов. Внутри кольца, посреди большого внутреннего двора, помещались административное здание и часовня. Бронзовый крест часовни высоко поднимался над тюремными стенами, и оттого тюрьма издали похожа была на монастырь.

После отделения смертников порядки здесь показались Никосу не слишком суровыми: двери камер днем не запирались, и заключенные могли переходить из одной камеры в другую или бродить по тесному дворику, который был в каждом секторе. О таких вольностях Никос успел уже позабыть.