Но больше всего Никоса беспокоила та небрежность, с какой проводились допросы. Отказавшись от попыток заставить Никоса подтвердить свою причастность к созданию ЭДА и оставив в покое Аргириадиса, асфалия потеряла всякий интерес к «выяснению истины». На допросах повторялись одни и те же вопросы, ответы выслушивались равнодушно, с прохладцей, единственная цель этих процедур была держать Белоянниса в постоянном напряжении. Казалось, этих господ совсем не заботило то, что следствие «не вязалось»; даже улыбка, с которой Никос отвечал на совсем уж бессмысленные вопросы, больше не приводила их в бешенство. «Смейся, смейся, — говорил скучающий взгляд следователя, — мы свою игру уже закончили, а твоя еще впереди».

Несколько раз на допросах присутствовали посторонние, молчаливые люди с заметной военной выправкой. Вопросов они не задавали, сидели в сторонке и лишь иногда иронически поглядывали на инспектора, старавшегося показать свое крайнее к их присутствию безразличие. Особого почтения сотрудники асфалии к этим людям не проявляли, но нервничали заметно и старались обставить допрос как можно солиднее.

Долго ломать голову Никосу не пришлось: слишком явно «гости» демонстрировали свое высокомерное и презрительное отношение к грубой работе асфалии. Так по-английски могли вести себя только офицеры армейской разведки, охотно перенимавшие манеры Интеллидженс сервис. И тогда окончательно оформился вывод, давно уже фигурировавший в числе предварительных: закон 375 — «обвинение в шпионаже».

О, это был подлый, тонко рассчитанный ход. Чрезвычайный закон 375 был принят при Метаксасе: старик диктатор знал толк в обосновании репрессий. Весь смысл этого закона, все его удобство заключалось в том, что обвинение в шпионаже не требовало никаких серьезных доказательств. Любой пробел в обвинительном заключении, любая неувязка, любое фактическое несовпадение — все могло быть прикрыто ссылкой на секретность информации, на «соображения государственной тайны». Той самой ссылкой, которую нащупал, но, увы, слишком поздно на «процессе 93-х» начальник отдела по борьбе с коммунизмом господин Ангелопулос.

Закон 375 многое дозволял. Можно было на его основании запретить освещать судебный процесс в прессе. Можно было вовсе не допустить журналистов на заседания суда. Можно было не вдаваться в детали обвинения, пренебрегать отсутствием улик — вот почему господа из асфалии с такой артистической небрежностью вязали концы следствия. Не вяжется — ну и черт с ним, высшие интересы нации это допускают.

Никос не догадывался лишь об одном — что тот самый антигосударственный заговор, по поводу которого военный министр объяснялся в парламенте и заверял господ депутатов, что закон и порядок вне опасности, тот самый заговор, «блестяще раскрытый контрразведкой», опутавший всю Грецию, протянувший свои нити к армии и парламенту, тот самый заговор, о котором полунамеками с декабря прошлого года толковала правая печать, — что это и есть «заговор Белоянниса», о котором вскоре узнает весь мир.

Закон 375 давал единственную в своем роде возможность связать в единое целое мифические встречи с Аргириадисом, несуществующие контакты с парламентариями от ЭДА, само появлений Белоянниса в Греции, не утруждая себя доказательствами, ибо все, что касается шпионажа, доказывается само собой: ни один серьезный «шпионский заговор» не оставляет улик, а те, которые все же найдены, не могут быть оглашены из соображений секретности.

Лица, обвиняемые по закону 375, не выигрывают судебных процессов: само обвинение делает их виновными. А обывателю и в голову не придет возмутиться по поводу смертного приговора шпиону: чем менее доказана его вина, тем более ловким и опасным он представляется. Оставалось только удивляться, что к этому безотказному приему власти не прибегли сразу. Видимо, для того, чтобы обвинить такого человека, как Белояннис, в шпионаже, требовалось определенное усилие мысли.

9 февраля Белояннису, было предъявлено официальное обвинение. Одновременно было сообщено, что процесс начнется через неделю.

Цукалас был настроен оптимистично.

— Похудел, помолодел, — шутливо сказал он, хлопнув Никоса по плечу. — Совсем юноша стал, честное слово. Вот только мешки под глазами, откуда?

— Переедаю на ночь, — ответил Никос, — и лежа читаю. Люблю, знаете ли, валяясь на диване, полистать Диккенса. Надо же чем-то заполнить досуг.

— Ну что ж, поработаем вместе, раз уж довелось встретиться. А я-то уж думал, что не увижу вас до конца дней.

— Чьих дней, моих или ваших?

— Моих, конечно, — поспешно сказал Цукалас. — Ведь вы моложе меня намного. И крепче, по-видимому, — добавил он, понизив голос.

— Как Элли?

— Застал ее в слезах. Да вы не хмурьтесь, это даже забавно: вообразила вдруг, что у нее еще не пропало молоко. Пыталась кормить малыша грудью, а он, естественно, отвык, не понимает, что от него хотят… Да и какое там молоко. Ее перевели в особый отдел раньше, чем вас, в самом начале января. Больше месяца мальчик был на чужих руках…

— Мерзавцы… — Никос стиснул кулаки.

— Спокойно, спокойно, — мягко сказал Цукалас. — Я знаю, не мне вам говорить о спокойствии. Давайте о деле. Итак, вы оказались правы; на этот раз они решили взяться за вас покрепче. Скажу вам честно: я не думал, что осмелятся, не думал. Но с хронологией они не в ладах.

— У них своя хронология.

— Да, да, конечно. Впрочем, это не единственное слабое место обвинения. По-прежнему упор мы будем делать на то, что Греция не находится в состоянии войны, и, следовательно, передавать ваше дело военному трибуналу незаконно. Тот тезис, что Греции никто не угрожает и, следовательно, нельзя говорить о передаче военной информации противнику, в глазах военного суда менее бесспорен, но мы его также выдвинем. Далее — мы можем потребовать отложить процесс на том основании, что защите не было предоставлено времени для подготовки. Шесть дней — это же смехотворный срок…

— Все это не пройдет.

— Возможно. Тогда мы сделаем акцент на то, что связь между внутригреческими и заграничными организациями КПГ — это внутрипартийная связь и информация, которая идет по ее каналам, носит политический, а не военный характер.

Никос кивнул.

— Далее. Среди лиц, с которыми вы встречались в тысяча девятьсот пятидесятом году, не было ни одного военного, это установлено еще на прошлом процессе. Следовательно, к передаче военной информации, если она имела место, вы лично отношения не имеете. Логично?

— Нет, — резко сказал Никос. — Вопрос о моей личной причастности — это вопрос второстепенный. Ни о какой передаче военной информации не может быть и речи. Даже в такой форме: «Если она имела место». Она не имела места и иметь не могла.

— Ну, видите ли, — уклончиво сказал Цукалас, — какие-то доказательства они все же приложат… Мы назовем их фальшивками, они — подлинными, но и то и другое недоказуемо. Радиограммы, увы, не замерзают в воздухе, и приложить их подлинники к делу ни мы, ни они не в состоянии. Конечно, я понимаю, у вас на процессе будут свои задачи, моя же цель более ограниченна…

— Продолжайте, — сухо сказал Никос.

— Нет, нет, давайте внесем ясность. Моя задача — доказать суду, что вы, лично вы, Белояннис Николаос, тридцати семи лет, принимали участие лишь в восстановлении внутрипартийных связей с нелегальными ячейками вашей партии внутри Греции, за что и были осуждены на прошлом процессе и вторичному осуждению не подлежите. К утечке же военного характера информации за границу вы никакого отношения не имеете.

— «Если она имела место…»

— Если она имела место.

Какими же реальными «уликами и доказательствами» они располагали?

Прежде всего, сведениями о наличии на территории Греции коммунистического подполья. Это ни для кого не было новостью, и Белояннис на процессе не собирался этого отрицать. Разве есть другие средства выжить у массовой партии, объявленной вне закона пять лет назад, кроме ухода в подполье и восстановления нелегальных организаций? Так было при Метаксасе, так было в годы Сопротивления, так стало и в 1947 году.