— По-моему, грешной блудницей, прощенной нашим Господом.

— А это уже ты, мой мальчик, — сказал отец Беренжер, — пребываешь в плену у сплетни, хотя и весьма распространенной, но и весьма поздней, к тому же не известно (ах, нет, почти что известно!) кем придуманной. Да, некая прощенная блудница, действительно, присутствует в текстах Святого Писания, но там едва ли мы уловим хотя бы намек на то, что это в точности Мария Магдалина. Да и было бы довольно странно, если бы это впрямь была она.

— Отчего же? — возразил я чуть заплетающимся после второго бокала языком (но надо же было показать, что я уже – вполне мужчина). — Ведь Спаситель наш благотерпив и всепрощающ. Почему же Он, вы думаете, не мог возвысить даже самую падшую?

— Да мог Он, все Он мог! — нетерпеливо оборвал меня отец Беренжер. — Только прозвище это – Магдалина – оно, по-твоему, откуда взялось?

В ответ я лишь пожал плечами: мало ли на свете прозвищ всяческих.

— Оно происходит, — самому же себе ответил преподобный, — от наименования башни, стоявшей у Иерусалимского храма и почитаемой всеми иудеями, из которых, между прочим, и вышел наш Спаситель. "Магдала" называлась эта башня. По-нашему – что-то вроде "священная". И если вернуться к Марии Магдалине и к этой басне о блуднице – то получается "священная блудница", — не слишком ли смело звучит? Кстати, храмы, посвященные Марии Магдалине, на заре христианства строили во множестве, больше, чем любому из Христовых апостолов. Это сейчас остался едва ли не последний, у нас, в Ренн-лё-Шато, остальные порушили (почему – о том еще с тобой, может, поговорим), — но когда-то таковым был едва ли не каждый второй храм, воздвигнутый в Европе, особенно тут, в Лангедоке. Хороша блудница, если ей – такое почитание. Добавлю, что даже собор Парижской Богоматери, который ты видел, первоначально тоже именовался собором Марии Магдалины, тому сохранилась куча свидетельств, лишь спустя века он сменил свое имя, тогда же, когда эту басню насчет того, что она и была той самой блудницей, злонамеренно пустили гулять по свету! — Разгоряченный, отец Беренжер выпил еще бокал вина и спросил уже несколько спокойнее: — Ну, так кем же она могла приходиться нашему Спасителю, эта самая Мария Магдалина, если повсюду ей некогда была оказана такая честь?

— Неужто… сестрой?.. — уже совсем плохо слушавшимся языком выговорил я, ведь выпил вина уже и до того, за обедом у матушки.

— Насчет Его сестры нигде никаких упоминаний нет, — сказал кюре. — Брат – действительно, был. По имени Иаков. Это его изображение ты и видел на палубе "Голубки", но никакой сестры, судя по всему, не было.

— Так – кем же тогда?..

— А кто, по-твоему, — опять вопросом на вопрос ответил отец Беренжер, — мог отирать Ему ноги своими волосами при въезде в Иерусалим? Про кого Он мог, согласно имеющимся у меня древнейшим спискам Евангелия, говорить, что "любит ее более всех остальных учеников Своих"? Кто, наконец, мог скорбеть по Нему так, что ее потом ваяли черной, во ознаменование этой скорби? Кто, говори!

— Неужели… — Я едва нашел в себе силы выговорить такое – и, видит Бог, не только из-за выпитого вина. — Неужели… женой?..

— Наконец-то! — воскликнул преподобный.

— Но… — нашел силы проговорить я, — нигде в Писании не сказано, что Он был женат…

— А где-нибудь там сказано, что он не был женат?!.. Да могли они, как ты думаешь, в Иудеи допустить, чтобы пресекся славный род царя Давида?.. Кстати, согласно Библии, именно Давиду при въезде в Иерусалим жена его также отирала ноги своими власами. Таков был иудейский обычай, если женщина уже носит ребенка под сердцем…

Трезвый человек, к тому же страшащийся гнева Божия, наверно, в отличие от меня, тут сразу бы и ушел, плюя через левое плечо в очи нечистому, сподобившему его опоганить слух слушанием подобных речей, ушел бы со словами: "Чур меня! Чур!", — но я размяк настолько, что уже едва ли не готов был поверить разговорившемуся кюре. И даже (прости, Господи, мой грех!) подумал – де, так ли уж страшно, что Его Святейшество дозволил женится нашему кюре, если Сам Спаситель наш, если даже Сам Спаситель…

— И тот младенец в клетчатом?.. — прошевелил я языком и выпил еще вина – просто от бессилия противиться… нет, не вину, а тому, что сейчас услышал.

Где-то вдали гиена перекликалась с леопардом, и тоже откуда-то издалека в меня продолжали вкрадываться слова отца Беренжера:

— Видишь, ты и сам начинаешь догадываться… Да, род Давидов не пресекся. Мальчик сей отплыл на "Голубке" в римскую провинцию Галлию вместе с матерью своей Магдалиной и дядей своим Иаковом. И позже там, в Галлии, положил начало славному роду Меровингов, продолжателей рода Давида и Самого Спасителя нашего…

Последующие слова преподобного входили в мой помутненный разум уже лишь урывками:

"…деспозины – так принято именовать потомков Спасителя…"

"…и мог ли Римский престол, основанный всего лишь людьми, мириться с тем, что Галлией правят богорожденные деспозины?.."

"…но коварный Пипин сверг последнего из благородных Меровингов, и распылилось богорожденное потомство по свету всему…"

"…Но оставались катары, знавшие Истину… И затем тамплиеры, восстановившие ее и запечатлевшие эту Истину в своих свитках…"

"…и не исчезнет святое семя Грааля, не исчезнет до тех пор, покуда…"

— …Покуда? — из последних сил шевельнул я совсем уже неподатливым языком.

— …покуда… — повторил отец Беренжер, однако на том слове сразу же и умолк, потому что в этот самый миг в гостиную вошла Мари Денарнан… или (как там бишь нынче-то ее?)… мадам Сонье, так все же, наверно?

— Ты совсем напоил нашего Диди, — сказала она. — Смотри, он уже головку не держит. И время уже какое! Что его матушка скажет! И так уже про тебя на всю деревню чешут языками – мало тебе? Хочешь, чтобы еще раззвонили, что кюре прихожан спаивает?.. Хватит! И пусть его Жюль доведет до дому, а то он, того и гляди…

— Да, — подумал я, насколько вообще был способен думать, — пора бы уже… К черту (прости, Господи!) от этого зловонного запаха, от этих речей, — надо же было, Диди (гореть за то тебе, видно, в аду!), надо же было тебе их слушать!..

Вот насчет Жюля, их слуги, — это Мари верно придумала. Ноги-то – словно не свои. Не ровен час, так и слягу у них возле крыльца, за ночь этот их Гарун (как там бишь его?), поди, глаза выклюет…

Не помню, как Жюль меня довел. Матушка, когда я вошел в дом, даже и отчитывать не стала. Весь этот день она уже вела себя со мной не как с "котенком Диди", а как с господином Риве, совладельцем мукомольни в Шампани, имеющим солидную ренту и по праву загулявшим по приезде домой. Сказала, что мне постелено в спальне, и только добавила перед тем, как оставить меня одного, что лучше бы мне не знаться с этим сумасшедшим кюре, не доведет он до добра.

Под утро проснулся с тяжелой, хотя не совсем еще трезвой головой, и в страждущей с похмелья голове беспорядочно закружилось то, что слышал от отца Беренжера давеча.

"…Черная Мадонна…", "…коварный Пипин сверг последнего из Меровингов…", "…Не исчезнет семя Грааля до тех пор, покуда…"

Господи, но если, — а так оно по всему получалось, — если наш преподобный – потомок этих самых Меровингов, то тогда выходит… Выходит – кто же он тогда?

И уже из подступающего опять сна прозвучало голосом отца Беренжера:

— Ты сказал…

За время моего отсутствия домишко наш в Ренн-лё-Шато совсем пришел в негодность. Три дня кряду я с утра до вечера, латал прохудившуюся крышу, латал дыры в печных трубах, смазывал двери, поправлял крыльцо. За этими занятиями даже про то, о чем недавно говорили с отцом Беренжером, вспоминать было некогда.

И тетушка Катрин, зайдя к нам через два дня, на сей раз ни словом не обмолвилась о преподобном, хотя прежде честить его на чем свет стоит было у нее чуть ли не единственной темой для разговоров. Даже когда я между делом что-то малозначительное спросил у нее о нем, она, будто не расслышав, мигом переключилась на свою расчудесную коровенку бургундской породы, которую где-то приобрела вчера утром: и раскрасавица какая, рыженькая в пятнышках, и умница, и молока дает – о-го-го! Отца Беренжера с его причудами для нее будто бы больше не существовало. Ну а уж про коровенку мне и вовсе не интересно да и недосуг было слушать – работа по дому отнимала все время и внимание.