Два вечера я не видел своих новых друзей и на мукомольне в те дни не появлялся. Лежал, уткнувшись лицом в подушку и между рыданиями на чем свет клял то Натали, то, сам Ватикан вместе с Его (прости, Господи!) Святейшеством, (кем бы он там себя не воображал) отца Беренжера. Однако на излете второго дня больше клясть начал себя самого. Как я, право, мог столь надолго покинуть Натали! Мало ли что могло там произойти за такое время!

Вечером этого дня Пьер и Поль зашли меня проведать, — они думали, захворал, — и застали меня распластанным, все еще рыдающим в подушку. Надобно отдать им должное, к моим страданиям они отнеслись вполне серьезно, и оба в один голос сказали, что мне следует немедля отправляться в Ренн-лё-Шато – вдруг дело еще поправимо.

Только вот не могли они уразуметь: как это так – кюре – да женится? К тому же во второй раз, при живой первой жене! Как мог Его Преосвященство дать добро на такое поругание церковного сана?

Тогда впервые при них и вырвалось у меня это слово: "деспозин". Однако – что сие означает, объяснить я в ту минуту был не в силах. Только и мог думать: моя Натали выходит замуж за этого старого (а было-то ему лет тридцать восемь), за этого старого, потерявшего и совесть, и, должно быть, веру, за этого начинающего смердеть попа?!

Они лишь молча переглянулись, судя по их виду, так ничего толком и не поняв. Сейчас ясно: один-то не понял впрямь, а другой только сделал вид. Уж не тянулась ли в этот миг его рука к стилету?

Впрочем, время для этого у него еще было. Бескрайне много времени, которым он так и не воспользовался, тень моя, ангел-убийца мой.

Даже старик Луазье, видя, что со мной сталось, согласился, что ехать в Ренн-лё-Шато мне необходимо. Тем более, что одна нога, несколько меньше пострадавшая, у него уже срослась, и он мог передвигаться на костылях, а дела на мукомольне шли вполне исправно.

Состояние мое, однако, было таково, что старик, верно, опасался, как бы я руки на себя не наложил, потому желал, чтобы я отправлялся не иначе как с друзьями. Он даже, хоть и был скупердяем редкостным, из своих кровных выдал Пьеру и Полю деньги на поездку, даже обещал им жалование заплатить за неотработанные дни, так что уже на следующее утро я выехал с ними в Лангедок.

Кстати, в поезде Пьер рассказал одну весьма интересную историю. Она и тогда показалась бы мне куда более интересной, если бы не то состояние, в котором я всю дорогу пребывал.

Собственно, это была не история даже, а сон, что он раз увидел еще во младенчестве. Ему тогда приснилось, что родился он принцем, в роскошном дворце. Как обхаживали его бесчисленные няньки, как ублажали, в какие одежды его рядили, какими кормили яствами! Была даже маленькая детская коронка, которую на него возлагали иногда…

Но вот однажды невесть откуда подул какой-то черный ветер ураганной силы – и его, крохотного, почти невесомого, просто-напросто выдуло из дворца и понесло невесть куда. Так он летел, несомый этим ветром, пока его не занесло в нормандский городишко Сен-Ло, где молодая супружеская пара подхватила его, летящего по воздуху, и сделала своим сыном. Главное, говорить он еще не умел, потому и не мог им объяснить, что усыновили они настоящего урожденного принца. Так и пришлось ему стать простолюдином, за которого его и принимают до сих пор.

А может, — задумчиво рассуждал он, — вовсе и не сон это был? Может, где-то во дворце до сих пор ждут, что вдруг откуда не возьмись появится их возлюбленный принц? До сих пор траур во всем дворце. Плачут, не могут дождаться… И добавил со вздохом:

— А меня все носит и носит по свету Бог весть какими ветрами…

— Дожидайся, — усмехнулся (впрочем, совсем не обидно) Поль. — Глядишь, вправду еще окажешься во дворце и будешь принимать нас с Диди грешных.

Я же тогда, слушая этот его рассказ, думал о своем, болевшем, оттого мысли мои сразу перепрыгнули на нашего преподобного.

Ведь он-то как раз и есть принц – принц из древней Меровингской династии. Сколько веков и какими ветрами носило и кружило их, принцев-Меровингов из семейства Грааля, пока они хотя бы один из них, хотя бы отчасти не обрел то, что было у него отнято судьбой.

А раз так, то, может, и моя Натали – плата ему и их роду за это многовековое кружение?..

Лишь глодавшая меня печаль помешала тогда высказать все это моим друзьям, Полю и Пьеру, иначе непременно бы сказал – и про Грааль, и про то, кем был в действительности отец Беренжер.

И уж наверно не долго бы прожил после этих слов, ибо один из вас, друзья мои, уже придерживал на подобный случай свой стилет. "Ты просто не давал повода, Диди", — скажет он потом, несчитанное количество лет спустя, посетив меня в моем Чистилище и сам к этому времени став зеленым и плоским, как лист, который может улететь от любого дуновения воздуха.

Да и все мы – разве не из того сна, под стук колес рассказанного Пьером? Налетел ураган, закружил, понес. Иных, как меня, унес в такие дали, что не остается никакой надежды вернуться оттуда.

Правда (уж не знаю, что тут добавить, "увы!" или "хвала Господу!") я пока еще жив.

И, при том, что жив, тем не менее, обретаюсь хотя и в крохотном, но – в Раю.

Так что, стало быть, не все ветры, кружащие нас по свету, одинаково беспощадны.

И для разуверившихся добавлю: все-таки Он подчас вправду к нам милостив – ТОТ, КТО НАСЫЛАЕТ НА НАС ЭТИ ВЕТРА.

К Натали я побежал чуть не сразу по прибытии, даже не отобедав дома и оставив своих друзей на удивленную такой моей спешкой матушку.

— Как ты могла?! Натали, как ты могла?! — с этими словами я ворвался к ней.

Она встретила меня со слезами:

— Бедный Диди!.. Мне так тебя жаль!.. Но мы ведь с тобой даже не помолвлены, поэтому… Так уж бывает, мой бедный Диди… Сердцу не прикажешь… Это жестоко, я знаю… Но когда по-настоящему полюбишь…

Господи, да она, похоже, в самом деле любила его!

— Этого старика?! — воскликнул я.

— Какой же он старик? — удивилась она. — Мой покойный отец женился на моей матушке, будучи на тридцать лет старше ее. А у нас разница всего в двадцать. Тебе он кажется стариком, потому что ты сам слишком юн. Посмотри на себя в зеркало – ты еще почти мальчик…

Я почти не слышал ее.

— Этого сумасшедшего! Этого безбожника! — восклицал, не отдавая себе отчета в собственных словах.

Натали перестала плакать.

— Он вовсе не сумасшедший, — теперь уже строго сказала она, — и ты это лучше других знаешь. Напротив – он очень умен. Я всегда мечтала, чтобы кто-то такой же умный был рядом… И вовсе он не безбожник – не повторяй слова своей тетушки. Уж тебе-то известно, что он все делает с согласия самого Его Святейшества.

— Но он… Он – кюре! К тому же он женат!

Теперь Натали была уже почти спокойна и втолковывала мне, как маленькому:

— В тебе злоба говорит, Диди. Злоба и обида. Так тоже поступают только маленькие. Ведь знаешь, он рассказывал тебе – что в редких случаях Святая Церковь допускает такое. Может быть, нынче этот случай даже единственный, — но ведь разрешили, разрешили же ему! Сам папа разрешил! Или тебе даже папа не указ?

— Что ты делаешь, Натали?! — почти взмолился я. — Что скажут в деревне!

— Пускай говорят, что хотят, — спокойно сказала она. — Знаешь, Диди, когда любишь по-настоящему, о таком не думаешь вовсе. Почему я должна слушать таких, как твоя тетушка, а не свое сердце?

Это была совсем другая, очень вдруг повзрослевшая Натали, а не та, что стояла тогда, под луной. Но я оставался все тем же мальчишкой, хотя в тот миг, подобно любому мальчишке, возомнившем себя мужчиной, ни в какую не желал признаваться себе в этом, и выпалил все с той же мальчишеской страстью:

— Но от него… Неужели ты не замечаешь? От него же – пахнет!

— Чем? — снова удивилась она.

Я смешался: