— С Асмодеем? Нет, я велел художнику замазать эту тень, пожалуй действительно не слишком подходящую для Божьего храма. (Нате пожалуйста! Осенило!)…Прошу тебя, Диди, — продолжал он, — не дуйся на нее, с годами поймешь – она не так сильно виновата, как тебе сейчас, должно быть, кажется.

Да нет, я уже понемногу приходил в себя. Не было, не было ее больше, моей Натали! Была иная, сдружившаяся с марабу этим, смирившаяся с запахом, который был, был, — как она могла не уловить с ходу? "Она…" – подумал я. И продолжил уже вслух:

— …Просто она захотела тоже стать принцессой… Она не говорила, что ее унесло ветром из дворца?

— Ветром? — не понял отец Беренжер. — О чем ты?

— Да так, — сказал я, — вспомнилось. Тут недавно рассказывал один… — И тут же услышал, как неподалеку, где-то, кажется, наверху, громко прыснули…

— Что это?! — вскочил со стула преподобный. — Нет, это не ветер и не каштан! Там кто-то…

В этот самый момент раздался треск, грохот, что-то у самого дома грохнулось наземь, и послышался возглас, который издают от боли.

Отец Беренжер метнулся к двери, я за ним.

У стены дома валялась развалившаяся деревянная лестница, а два моих друга, Поль и Пьер (один из них изрядно хромал, видимо, здорово ушибся, с этой лестницы падая, а другой его придерживал), удалялись настолько быстро, насколько в этом состоянии могли.

Преподобный было устремился следом за ними, приняв, наверно, за воров и наверняка быстро бы их настиг, но я объяснил, что это мои друзья, приехавшие со мной из Ретеля – видимо хотели как-то над нами подшутить, и отец Беренжер прекратил преследование.

— Нечего сказать, шутники, — проворчал он. — Вон садовую лестницу сломали – то-то уж госпожа Матье будет гневаться! Да и запросто могли шею себе свернуть… Ладно, Господь с ними, с шутниками… А с тобой, Диди, давай-ка мы прогуляемся до моего дома, я же должен вернуть твои четыреста франков, долг Натали.

Да Бог с ними, с франками, Бог с ним, с долгом, Бог с ней, с Натали! Она уже была так далека от меня, что даже мыслями я не желал к ней возвращаться. У меня есть другая Натали – та, что целовала меня под луной. С нею я не расстанусь никогда, она живет во мне, и никакие преподобные меня с нею не разлучат!

Я сказал ему, чтобы долг этот отдал моей матушке, ей эти деньги нужнее, чем мне, и, не прощаясь с отцом Беренжером, поспешил за своими друзьями.

— Чего вас туда понесло? — спросил я, догнав их.

— Мы боялись… — смутился Поль.

— Боялись, как бы ты ее не зарезал, — сказал Пьер, поморщиваясь от боли (это у него была ушиблена нога). — У тебя был такой вид, когда ты шел к ней…

— И я тоже боялся убьешь, — вторил ему Поль. — У нас в Везуле был один случай.

— И у нас в Сен-Ло, — сказал Пьер. — Один топором зарубил свою невесту примерно за такое же. И что ты думаешь, на суде простили его? Черта с два. Через месяц на гильотине башку оттяпали.

— А нашему, — сказал Поль, — дали двадцать лет каторги. Может потому, что он ее не топором, а голыми руками. Придушил, то есть. Хотя двадцать лет на гвианской каторге тоже, я тебе скажу, небось не сладко. По мне – так лучше гильотина: чик – и всё. А несчастная любовь, — прибавил он, — это, брат… — и сочувственно похлопал меня по плечу.

— Да, это, брат, такая штука… — подтвердил Пьер, не похлопавший меня по плечу лишь потому, что обеими руками потирал ушибленное колено.

— Ну а за каким чертом вас на лестницу-то понесло? — перебил я их россказни про несчастную любовь – сейчас не хотелось углубляться мыслями в это, еще все-таки зудевшее, еще не отпустившее до конца.

Они наперебой стали объяснять. Как же! Если, к примеру, душить ее надумаю – надо же быть наготове, чтобы не допустить. Не в Гвиану же на двадцать лет нашему Диди!.. А как услышать, что там, в доме, происходит?

— Вот тогда я…

— Да нет, это же я!

— В общем, тут-то мы…

Короче, обнаружили они слуховое окошко в стене дома. Только расположено это окошко было слишком высоко, пришлось приставить лестницу, что лежала в саду. Вот правда лестница хилой оказалась. Одного бы, может, и выдержала, а они, дурни, вдвоем полезли.

— Хорошо, — согласился я. — Но тогда вы должны были слышать, что Натали ушла; чего же в таком случае продолжали подслушивать?

— Ну, во-первых, ты и кюре мог запросто придушить, — сказал Пьер. — У нас в Сен-Ло как раз, помню, придушили одного кюре, уж не знаю, за что – давно было дело.

— А у нас, в Ретеле – недавно, — влез Поль. — Тоже убили кюре. И уж за это без всяких разговоров убийцу на гильотину отправили, даже причины особо не стали выяснять.

— И нашего, из Сен-Ло, тоже, — сказал Пьер.

— Потому что кюре, пояснил Поль, — это – каким бы он ни был, а все же кюре. Это вам (ты меня, конечно, прости) не девица какая-нибудь. Убить кюре – это почти то же, что убить жандарма или даже судью.

Про себя я подумал, что голыми руками справиться с таким гренадером, хоть и в сутане, как отец Беренжер, едва ли и цирковому силачу было бы под силу, не то что мне; вслух же сказал:

— Ладно, пусть так. Но если вы все слышали – вы же, наверно, поняли, что я не собираюсь его убивать; ну и слезали бы себе по-тихому с лестницы.

— Оно так… — смутился Пьер. — Да только…

— Да только интересно ж было… — тоже смущенно сказал Поль. — Вы там – и про тамплиеров, и про Меровингов, даже, по-моему, про царя Давида… Даже про какого-то нехристя… Как его?

— Гарун аль Рашид, — вставил Поль.

— Во-во… Он что, правда принц, этот кюре? — спросил Пьер, поспешив перескользнуть с неприятной темы подслушивания на другое.

— Пожалуй – что-то навроде того, — неопределенно сказал я и на том замолк. Не пересказывать же было сейчас всю ту ересь, что когда-то вечером услыхал на пьяную голову от преподобного.

— Так от кого, от Меровингов или от этого, как его, от Гаруна? — не отставал Пьер.

Поскольку я упорно продолжал молчать, снова заговорил Поль:

— Если от Гарун аль Рашида, — сказал он, — так, стало быть, от нехристей. Не зря его, как султана какого-нибудь, на двоеженство потянуло.

Будь я в другом состоянии – наверно бы прыснул со смеху: заподозрить нашего преподобного в родстве с марабу – над этим в иное время стоило бы от души посмеяться. Тем более что сходство определенное между преподобным и аистом этим африканским вправду имелось – так же горделиво оба вышагивали, и нос у кюре такой же длинный, изогнутый, как у этой птахи клюв. "И утащить чужое может, если ты лопух!" – с возвратившейся злостью подумал я.

— Да если и от Давида – так тоже не христианский был царь, — прибавил Пьер.

— Нет, если от Давида – это другое, — возразил Поль. — Тот, хоть сам был и не христианином, но Господь наш Иисус, он родом от кого, если не от Давида? В первых строках Евангелия сказано. Но он, по-моему, все-таки говорил, что от Меровингов, а они уж точно христианские короли.

— Да, вроде ты все-таки говорил – от Меровингов, — согласился Пьер. — А, Диди?

В ту минуту я думал, что они просто болтают, чтобы отвлечь меня от печальных дум, которые впрямь с каждой минутой развеивались. А у кого из вас, лучшие друзья мои, хранился тем временем стилет, предуготовленный для того, чтобы вонзиться под твою левую лопатку, Диди? Ах, если бы я в ту минуту знал!..

Но ты молчал, Диди. Ты просто не давал ему повода.

— А уж когда ты, Диди, вспомнил про сон Пьера – насчет принца, которого ветром унесло, — решил сменить тему разговора на более веселую Поль, — тут уж мы с Пьером…

— Да это ты начал! — подхватил Пьер.

— Ну а ты, что ли, не начал?!.. В общем, оба мы так прыснули!..

— Прыснули?! Ты это называешь "прыснули"?! Да ты так заржал!..

— Ты, что ли, не заржал? Как боевой конь!..

— Оба мы с тобой – как кони!.. Лестница не выдержала!.. Тебе-то что, а мне теперь неделю небось хромать!

— Ничего, до свадьбы заживет!

— Да далась мне эта свадьба! Даром я, что ли, сбежал из Сен-Ло? Без свадьбы девок, что ли, вокруг мало? Верно я говорю, Диди?