Отсюда могло следовать лишь одно: произошло нечто такое, отчего магистр вдруг перестал считать его, архангела Хризоила, своим преемником.

И каким-то образом (он, Хризоил, это чувствовал, хотя объяснить себе не мог), каким-то образом сие было связано с новоявленным Колобуилом…

В глубокой задумчивости он откинулся на стуле, привалившись спиной к стояку батареи.

Несмотря на стоявшую в городе теплынь, батареи в его доме почему-то сейчас были горячие. Через несколько минут жар от стояка пробрался под пиджак и стал прихватывать спину.

Вместо того, чтобы отодвинуться, Хризоил еще теснее прижался к стояку, ибо вместе с теплом в его спину проникла память.

Точно так же тридцать лет назад солнечным днем сидел, прислонясь к горячему котлу со смолой, чумазый беспризорный мальчуган Федька, по прозвищу Федуло, и впрок запасался теплом в ожидании неминуемой грядущей зимы – быть может, последней в Федулином житье-бытье, поскольку пережить московские морозы, не имея крыши над головой – ну-тка попробуй-ка…

Как и сейчас, обычно без спросу этот Федька забредал в его, Хризоила, жизнь. Ибо этим самым Федькой и был он сам, архангел Хризоил, беспощадная десница Ордена в миру, но только тридцать лет назад.

Федька с Сухаревки…

Федька-Федуло…

Федька – голова как редька…

И кто-то – судя по голосу, Минька Прыщ – издали кричал, дразнясь:

— Эй, Федуло! В ухо надуло?..

— …Федуло – в ухо надуло!..

Вдруг совсем рядом – взрослый голос:

— Тебе что, правда в ухо надуло, парень?

— А тебе, дядя, в другое место надуло? — спросил Федька с привычной, уже въевшейся в него, как смоляная сажа, грубоватостью и лишь затем приоткрыл глаза.

Подошедший был, судя по виду, деляга тот еще: в бежевом плаще, в бежевой под цвет плащу фетровой шляпе, в начищенных башмаках. На эдакого всем скопом навалиться где-нибудь в подворотне, раздеть да продать все это здесь же, на Сухаревке, — мешков на пять картошки небось потянет, так и зиму можно перезимовать. Однако подумал об этом Федька так, безотносительно, в мечтаниях одних лишь. Ибо здоров же был этот Бежевый! Если к полдюжине таких горе-богатырей, как он, Федька, даже еще полдюжины наподобие Миньки Прыща прибавить, Бежевому с ними управиться – все равно что дюжину тараканов раздавить.

Но на Федькину грубость Бежевый отозвался вполне даже миролюбиво:

— Если правда надуло, — сказал он, — то пойдем, я тебе мазь дам согревающую, подлечишься.

Наслышан был об эдаких добреньких дядечках Федька. Из их брата, беспризорников, одни, поддавшись на чужую доброту, уже Беломорканал роют, а над другими вообще вытворили такое, что подумать тошно. Плохо тут, в Москве, верилось в бесплатную доброту. Настоящие добренькие – он так полагал – те небось еще при царе Николашке все перемерли. Не для них времена нынешние.

Впрочем, Бежевый был похож лицом на доброго по-настоящему, такие хоть и изредка, а тоже все-таки иногда попадались. Старушка вот одна была – в прошлом году за так печеньем два раза угощала. Где она, интересно, сейчас? Должно быть, уже на кладбище. Добрые – они больно-то долго на свете не живут.

Мазь для ушей Федьке нужна была, как мартовскому зайцу клизма. Это Минька придумал: раз он Федуло – значит, и "надуло".

Но Бежевому говорить этого он не стал, а лишь сказал – голосом на всякий случай уже не грубым, а слезно-жалостливым:

— Вы мне, дядечка, лучше рупь дайте – я сам чего надо куплю… (Про себя же подумал: "А вот проверим, какой ты добренький!")

Гляди ж ты!..

— Держи, — сказал Бежевый, и рублевка очутилась у Федьки в руке. — А мазь все-таки – пошли, дам, — добавил он. — Да не бойся ты, доктор. Читать-то умеешь?

— Ну – так… — ответил Федька неопределенно. Вообще-то он читать умел, даже выпуски про Шерлока Холмса читал втихаря, но скрывал это от остальных мазуриков, чтобы не засмеяли.

— Тогда читай. — Бежевый протянул ему какую-то небольшую бумаженцию.

На ней было написано: "Доктор Серебряков Арнольд Иванович. Мясницкая, 8, вход со двора. Прием с 2 часов дня до 6 часов вечера".

— Так что не бойся, пошли, — сказал Бежевый. — Заодно и борщом горячим накормлю.

Если по правде, то уже месяца два у Федьки в брюхе горячего не было, ежели тепло и потреблял, так только через спину, от этого котла. Да и бумажка, что он доктор, все-таки успокаивала…

Эх, все одно пропадать! А с борщом в брюхе – глядишь, выйдет еще и побарахтаться малость… Так думал Федуло, уже шагая за Бежевым, держась, понятно, чуть на расстоянии, потому что был с понятием: не дело для доктора рядом с мазуриком по городу идти.

…Хоромы на Мясницкой у доктора были прямо буржуйские. Имелась даже ванная с беломраморным корытом. Федуло слыхал про такие: краник повернешь – и нá тебе сразу же горячая вода, потому что титан уже растоплен и впрок, не жалея угля, ту воду греет.

В ванную Бежевый завел его не случайно.

— Тебя, — сказал, — эдакого-то чумазого и на кухню пускать нельзя. — Ты давай-ка, братец, сперва… — Сам пустил горячую воду, мочало и мыло хорошее, цветочное принес да шмотки какие-то – не новые, но вполне чистые. — Как отмоешься, — сказал, — переоденься. А старое положишь сюда, в мешок, — еще сгодится.

Тоже оказался с понятием: не выкидывать же старое шмотье. Эта душегреечка, хоть и вся в смоле, а уже вторую зиму его, Федьку, спасала.

За понятие Федька его отблагодарил тем, что отмыл себя без обмана. Чуть не весь кусок мыла извел, даже голову помыл, чего уже года полтора не делал. А мочалом – только что кожу с себя не содрал заживо.

Сам чистый, в чистом тоже шмотье, почувствовал себя Федька-Федуло прямо ни дать ни взять буржуём. А горячим борщом уже тянуло из кухни. И по запаху не ошибешься: с мясом был тот борщец!..

Вот что, правда, малость удивило: никакой прислуги у этого буржуя, Бежевого, в квартире его буржуйской не имелось. И борщ сам наливал, и хлеб резал сам. Зато как резал! Каждый ломоть в два пальца толщиной! Это по теперешним-то карточным временам!..

Однако счастье такое свалилось на него, на Федьку, оказывается, все-таки не задаром. Когда уже дохлебывал борщ, Бежевый (хоть он плащ свой и снял, но Федька про себя называл его так же, как окрестил с самого начала), — так вот, этот Бежевый вдруг сказал:

— Ухо я тебе, Федор, сейчас подлечу; только помощь мне твоя потом потребуется. А за это и впредь столоваться у меня будешь. И деньжат буду тебе немного подбрасывать, по трешнице, скажем, в неделю… А надобно мне только одно – чтобы ты проследил за одним человечком…

У Федьки в голове промелькнуло: неужто фартовый он, этот Бежевый? А его, Федулу, никак, в наводчики хочет приспособить… Для любого мазурика счастье, а ему отчего-то колко стало на табурете… Хотя – за еду каждодневную, да еще за деньги, коли не врет…

…Нет, не сходилось: ни один фартовый такого бы сроду не выдумал. Если бы за каким-нибудь барыгой следить – такое бы запросто; а тут… Зачем бы настоящему фартовому понадобился этот блаженный?

Федька его хорошо знал. Да и вся Сухаревка знала. Умом он был тронутый, а на пропитание зарабатывал тем, что торговал китайскими бумажными шариками. Звался за глаза Чокнутый. Какой с него, с убогого, фартовому человеку мог быть интерес?

Ну а Федулино дело вовсе даже и делом не назовешь. Сиди, как прежде, грейся у своего котла, только не забывай втихаря за Чокнутым все время приглядывать. А вечером возвращайся на Мясницкую к Арнольду Ивановичу, докладывай, что там нынче было с этим Чокнутым, и получай свою тарелку борщецкого с мясцом да еще рупь в придачу.

Чудеса!.. При таком довольствии, да еще, в общем, ни за что, он, Федька, эту зиму уж точно перекантуется!..