Не успела отбомбиться первая группа фашистских стервятников, как появилась вторая, из восьми самолетов.
Все снова закрутилось и завертелось в бешеном хороводе. Двух друзей-костромичей Женю и Володю взрывом бомбы отбросило в сторону метров на пять, не причинив; однако, вреда. Бывает на войне и такое счастье.
Солдату навсегда запоминается первый бой. Навсегда запоминается ему и первая бомбежка. По этим первым он будет сравнивать все остальные и, вспоминая каждую деталь их, жестко судить о своем поведении. Так складывается солдатский опыт.
Бомбардировщики долго кружились над нами, пока наконец не убрались восвояси. Кажется, пронесло на время.
В ушах еще стоял звон и шум после бомбежки, когда гитлеровцы снова пошли в атаку. От предыдущей их попытки мы понесли потери, но упорства и злости у нас не убавилось. Атакующих фрицев встретили таким огнем, что они не продвинулись ни на шаг.
Оставшийся целым второй танк, пройдя метров на двадцать вперед, повернул обратно. Фашисты откатились назад, на исходные свои позиции, оставив на поле боя десятки убитых. Наша стойкость и воля снова победили.
Первый бой, первое крещение огнем мы выдержали, не посрамив чести десантников. Трудно было в учении, но как все пригодилось теперь!
Сердце напряженно стучало. Усталый, я поднялся в траншее, не веря наступившей тишине. На мое разгоряченное лицо дохнул ветерок. От его дуновения с шапки упал комок снега, угодив случайно на кучку стреляных гильз, рассыпавшихся с тихим звоном. Этот звон, прозвучав в тишине, словно бы вернул меня к жизни. Глазами вновь родившегося я посмотрел на мир. Посмотрел и… увидел, что он, несмотря на увечья, нанесенные боем, был по-прежнему прекрасен. Удивительной была белизна снега рядом с черными воронками: черная воронка, а вокруг венчик лепестков из выброшенной взрывом земли.
«Где же до этого видел я подобное?» - вспоминал я. Из глубины сознания всплыла картина детства.
…Солнечный день лета. Мать пошла на луг доить корову. Я увязался за нею. Тогда красота луга поразила мое мальчишеское воображение. Весь он был усеян белоснежными ромашками с блюдце величиной. Так, по крайней мере, запомнилось мне. По ним ползли пчелы и большие красивые шмели. Пахло парным молоком и горьковатой полынью…
Рядом рванула мина. Забыв про все, я проворно присел на дно траншеи. Просвистело еще несколько мин, разорвавшихся позади. И снова серия их накрыла наши траншеи.
- Погань проклятая! Драпанули, а теперь зло на нас срывают, - поднимаясь на ноги, ругался Саша Агафонов.
- Эй, окопники, готовьте котелки и ложки, сейчас кашу принесут! - вывернулся из-за поворота траншеи былой любимец помкомвзвода, запевала Кокорев.
- Какую кашу?
- Пшенную, в трофейной кухне сварили.
При упоминании о каше я почувствовал, что хочу есть. Через некоторое время кашу принесли. На каждый взвод по два трофейных бачка. Была она с кониной, но хорошо сварена. Хватило на всех, ибо численность взводов сократилась почти на треть. В нашем, кроме комвзвода Топоркова, были ранены еще пять человек и убиты двое: Трошин и второй запевала взвода Клименко. Пуля крупнокалиберного пулемета попала ему в голову, и он умер без мучений. Лежал он тут же, недалеко от стенки сарая, безучастно глядя в небо широко открытыми глазами. На ресницах, не тая, искрились снежинки. Не дождутся его теперь жена и дочка, о которых он часто, с теплотой и любовью, вспоминал.
Гитлеровцы молчали.
- Товарищи сержанты, на местах расположения отделений обеспечьте наблюдение за противником и без моего ведома из траншей никого не отпускать! - приказал произведенный в младшие лейтенанты Цветков, наш бывший помкомвзвода.
Пожалуй, раньше я никогда не присматривался так к людям, как сейчас. Бой и пролитая кровь сблизили всех, сделали побратимами. Мы поняли, почувствовали, что такое локоть товарища в бою, ободряющее слово, лишний патрон.
Смотрел я на десантников и думал: не сломились, выстояли крылатники, хотя враг и. был силен. Мы в другом оказались сильнее. И силу эту, воплощенную в идею, ту, что принято называть духом солдата, дала нам Родина, партия и комсомол. И еще я думал о том, что наш род войск не сравнишь ни с пехотой, ни с партизанами, ни тем более с другими родами войск. У пехотинцев на передовой есть тыл: ранят солдата - можно отлежаться в тепле и уюте где-нибудь вдали от фронта. Убьют, опять же - похоронят с почестями.
Партизаны тоже имели базы, да еще и не по одной. Пустят под откос пару составов или гарнизон фашистский уничтожат - есть потом где укрыться, передохнуть и сил поднабраться. Нам же всегда приходилось быть в двойном кольце, лицом к лицу с врагами. Все пути отступления для нас были заказаны. Но за нами незримо стояла Москва - воплощение всей нашей жизни, ее смысла и существа. И за это бились мы, не думая о себе, о своей, в отдельности от всех, жизни. Мы почти физически ощущали всю тяжесть возложенной на нас ответственности, и это чувство ответственности за судьбу Отчизны стало содержанием всех наших помыслов.
Не знаю, чем объяснить, но после первого боя у меня появилась вера в свою неуязвимость. А с этим пришло хладнокровие и спокойствие - очень важные качества в бою. Но и все прежние представления о суровости и тяготах войны теперь ни на что не годились. День и ночь перемешались в нашем сознании: бессонные часы, голод и холод с первых же дней фронтовой жизни обрушились на нас лавиной. Не говоря уже о круглосуточном, непрекращающемся обстреле наших позиций фашистами. Даже кухня (трофейная) в первую же ночь была разбита шальной миной, и мы вынуждены были перейти на самообслуживание. Вопрос, что варить, где варить и как варить, был не таким уж простым. Пораскинули наши командиры умом, прикинули и решили: готовить пищу, то есть варить конину (недостатка в которой не было), по отделениям. В остальном предоставлялась неограниченная свобода инициативы и действий.
Собрав наше отделение, сержант Юра приказал:
- Зайцев и Агафонов, возьмите два фрицевских бачка, заготовьте мяса и сварите как положено!
- Есть сварить! - ответили мы с Сашей и пошли кухарничать.
Среди оставленного фрицами добра мы отыскали нужную кухонную утварь и, вооружившись немецкими штыками-кинжалами, быстро нарубили конины. Разобрав кирпичи обвалившихся во время пожара печек, поставили на жарко тлеющие угли и головни бачки с мясом. Сами прилегли тут же погреться на кирпичах, не выпуская из рук винтовок. Прошло часа два времени, вдруг слышим:
- Хенде хох!
Нас точно пружиной подбросило. Вскочили с винтовками наперевес, смотрим, стоит перед нами Иван и хохочет.
- Вот как я вас напугал!
- Дурья твоя голова! Разве можно так? Ведь мы же тебя могли запросто застрелить или полоснуть ножом, - накинулись мы на него.
- Ну, ладно! Не сердитесь, больше не буду. Дайте кусочек мясца для пробы. Сварилось уже, наверно?
- Бери.- Саша открыл крышку бачка.
Ткнув кинжалом в поднявшийся над варевом пар, Иван подцепил что-то (в темноте не было видно) и попытался откусить. Глядя на пробовальщика, мы с нетерпением ждали его похвалы.
- Чего это вы, черти полосатые, сварили, откусить невозможно? - раздраженно спросил пробовальщик.
- Как чего? Мясо! - буркнул Сашка.
- Мясо… а словно резина. Чуть зубы не сломал. От чего только резали вы, когда заготавливали? - выговаривал нам Иван. А полуулыбка так и не сходила с его лица.
- Лошадь - животное чистое! У нее все можно есть. Это тебе не какая-нибудь хрюшка. А вообще можешь и н^ есть, мы не неволим. Посмотрим, чего ты сваришь,- поддержал я помощника.
- Ладно вам дуться, дайте-ка еще кусочек,- переменил тон наш друг.
- Бери, нам не жалко, - остыл и Александр. Второй кусок пришелся другу по вкусу.
- Соли, жаль, нет, а так бы в самый раз.
- Ну и лиса же ты, Ванька, - совсем подобрел Саша.
«Фью, фью-ю-ю»,- пролетели две мины и оглушительно жахнули по соломенной крыше ролусгоревшего сарая - напротив, в огороде. Разноцветными стрелами пронеслись по деревне пулеметные очереди - и снова короткая пауза. Пользуясь ею, мы подхватили посудины с обедом и, лавируя между грудами битого кирпича, помчались кормить бойцов.