— Нет, — тихо ответила она, поглаживая его судорожно сжатые пальцы. — Я не умею возвращать людей в прошлое или воскрешать мертвых. Но умею слушать. И сострадать.

— Что слушать? Бессвязные вопли? — Глаза его сейчас были черны, как беспросветная ночь, и даже свет луны не отражался в них. — Господи, почему ты это услышала?!

— Тебе нечего стыдиться, — прошептала Хилари, продолжая массировать его пальцы. — Во сне ты звал брата, вот и все.

— Вот как? — Коннер нахмурился. Гнев его уступил место интересу. — В самом деле?

— А ты разве не помнишь?

Он медленно покачал головой.

— Нет. Никогда не помню, что я кричу во сне. Знаю только, что, когда просыпаюсь, вся комната гудит от моих криков.

Хилари вспомнилось, как он выскочил на балкон, преследуемый эхом собственного голоса.

— А сами сны ты помнишь?

Вместо ответа он со стоном уронил голову на руки.

— Да! — прошептал он, закрывая глаза. — Боже мой, да!

— Расскажи мне. — Хилари погладила его по всклокоченной голове. — Расскажи, что тебе снится.

— Нет, — сдавленно ответил он.

Пальцы ее скользнули по его щеке. Она почувствовала, как вздулись желваки на скулах.

— Не надо!

Но Хилари уже не могла остановиться. Словно слепая, она легкими прикосновениями ощупывала его щеки, нос, подбородок и поражалась тому, как мужественен он всегда и во всем, даже на ощупь. Мягкий покров кожи, а под ним — кремень.

Когда она достигла губ, Коннер открыл глаза. Непроглядная тьма рассеялась: теперь они сияли лунным серебристым светом.

— Не надо, — повторил он, но уже совсем другим голосом. Теперь голос его был подобен телу — стальная сила под обманчиво-мягким покровом. — Не надо говорить о снах.

Он оторвался от перил и, протянув руки, коснулся ее лица. Пальцы его зеркально отражали ее движения: легкими, словно перышко, прикосновениями он погладил ее щеку и коснулся приоткрытых губ.

— Вообще ни о чем не надо говорить, — хрипло прошептал он. Шелковый покров слетел, и Хилари услышала в его голосе неприкрытое желание. Он запустил руки ей в волосы и притянул ближе, так близко, как только позволяли прутья.

Она пошатнулась и инстинктивно схватилась за прутья — совсем как Коннер несколько минут назад. А затем он ее поцеловал. Прикосновение холодных губ пронзило Хилари, словно ледяная молния, до самых глубин ее существа. Она задрожала, чувствуя, как по телу растекается холодный огонь.

Коннер приоткрыл губы и проник языком в ее рот. Хилари крепче вцепилась в перила, всем существом своим она вбирала его тепло. Язычок ее робко пробежал по его нижней губе — и Коннер со стоном ответил на эту дерзость.

— О, Хилари! — прошептал он, на мгновение отрываясь от нее.

Она не успела ответить — Коннер снова впился в ее губы. На этот раз он смело вторгался в запретные глубины, и Хилари таяла от его жарко-влажных прикосновений.

Даже закрыв глаза, она ясно видела его. Видела курчавую поросль волос на груди, треугольником спускающуюся к животу, и в их зарослях — напряженные камешки сосков. Как ненавидела Хилари балконные перила, мешающие их телам слиться воедино!

Он замерз, думала Хилари. О, если бы прижаться к нему, согреть своим теплом, своим дыханием, своей любовью! Положить ладони ему на грудь и растирать, пока крохотные мужские соски не станут теплыми и мягкими, а затем затвердеют снова, уже не от холода…

— Я хочу тебя, — прошептала Хилари, едва он оторвался от ее губ.

— Ты уверена? — тихо спросил он.

Уверена? Ни в чем и никогда она не была так уверена, как в этом! Груди ее ныли от страсти, и соски затвердели, как и у него. А в самой середине тела разгорался невиданный пожар, как будто там извивался оголенный электрический кабель, одно прикосновение к которому могло вызвать взрыв, и тогда содрогнется мир.

— Я хочу тебя, — повторила Хилари.

Он выпустил ее из объятий. Хилари открыла глаза — и сердце заколотилось так, словно хотело выпрыгнуть из груди. Коннер облизывал припухшие от поцелуя губы; глаза его сияли во мраке, словно две серебряных звезды.

— Тогда иди ко мне, — ответил он и отступил во тьму, к дверям своей спальни.

Хилари с трудом поднялась; отвага вдруг покинула ее. Ей хотелось, чтобы Коннер взял ее за руку и повел за собой. Она открыла рот, но из пересохших губ не вырвалось ни звука.

— Иди ко мне, Хилари, — повторил он низким, гипнотизирующим голосом. Она и вправду чувствовала себя словно под гипнозом: как будто собственное тело повиновалось не ей. — Я хочу видеть, что ты действительно уверена.

Всего четыре ступеньки — и она окажется в его объятиях. Но сквозь барабанный бой сердца прорывался шепот разума. «Что будет завтра? — тревожно вопрошал он. — Что будет завтра? Помни, Хилари, завтра он тебя возненавидит».

Но «завтра» больше не было. Только «сегодня». Только волшебная ночь и любовь к этому прекрасному, мужественному и бесконечно одинокому человеку. И Хилари двинулась вперед.

Четыре ступени — словно четыре вечности. На последней Коннер не смог больше ждать: он бросился вперед и прижал Хилари к холодной мускулистой груди. Даже сквозь плотную ткань ночной рубашки она чувствовала, как бьется его сердце; ей хотелось сорвать рубашку и прижаться к нему — грудью к груди, сердцем к сердцу, душой к душе.

Коннер подхватил ее на руки и внес в темную спальню, куда почти не проникал лунный свет. У самой кровати он ослабил объятия и осторожно поставил Хилари на пол.

Задыхаясь от волнения, она ждала, что Коннер станет расстегивать на ней рубашку. Но он не прикоснулся к ней, вместо этого одним движением распустил шнур на брюках — и они неясной тенью скользнули на пол.

Он стоял неподвижно, позволяя ее глазам привыкнуть к темноте, а ей самой — к виду его обнаженного тела. Хилари не верила своим глазам. Боже, как он прекрасен! Она не могла наглядеться на него; а Коннер стоял перед ней, словно молодой бог, ничуть не смущенный ни своей наготой, ни ее нескрываемым восхищением.

— Прикоснись ко мне, — прошептал он и положил ее ладонь себе на грудь — туда, где билось сердце. — Чувствуешь, что ты со мной делаешь?

Сердце его стучало громко и отрывисто, словно телеграфный аппарат, передающий срочное сообщение. Но Хилари не успела расшифровать это послание: Коннер повел ее руку ниже, по плоскому подтянутому животу, туда, где от кожи вздымался обжигающий жар.

— И здесь. — Он накрыл ее руку своей рукой. — Чувствуешь, что ты делаешь со мной… здесь?

Хилари тихо застонала в ответ.

— Удивлена моим бесстыдством? — хрипло спросил Коннер.

Смущенная Хилари замотала головой. Чего ему стыдиться? Своей красоты? Или мужественности?

— Нет, — ответила она, несмело касаясь мощного орудия любви. — Тебе нечего стыдиться, Ты… — Она запнулась, подыскивая подходящее слово. Не так-то легко думать, если в руках у тебя вздрагивает… — О, ты удивительный!

— Но вчера у водопада, — продолжал Коннер, — ты была сконфужена и стыдилась сама себя. Стыдилась того, как сильно меня хочешь.

Хилари, покраснев, подняла глаза.

— Тогда все было иначе, — пробормотала она.

Коннер прикрыл глаза, словно припоминая.

— Ты была прекрасна! — сдавленным голосом ответил он, и средоточие его страсти судорожно дернулось в руках Хилари. Она знала, что означают эти движения, этот сдавленный голос и жар, исходящий от его тела: Коннер жаждет ее, дико и безрассудно, как сама она жаждала его у водопада.

Нет, не просто жаждет. Он полностью в ее власти, он не может жить без ее прикосновений. Ей в руки он отдает свою жизнь и смерть. И сознание своей власти над любимым наполнило Хилари новым, неизведанным прежде наслаждением.

Робость прошла; теперь она знала, что и как должна делать. Почувствовав, что она обрела уверенность в себе, Коннер отпустил ее руку — и тут же застонал от наслаждения.

— Мне остановиться? — прошептала Хилари, сама удивляясь тому, насколько ей не хотелось останавливаться. Внутри ее рождалась ответная реакция, словно его удовольствие эхом отдавалось и в ее теле.