— Не-а. — И брат добавил с ухмылкой: — Может, я мысли умею читать.

А, ну, вот, наконец, тот Теннисон, которого я знаю.

— Братец, единственное, что в тебе паранормально — это как от тебя воняет, когда вспотеешь. Вот это действительно что-то сверхъестественное.

Он расхохотался, и атмосфера разрядилась. Но он тут же посерьёзнел.

— Только обещай мне, что будешь держаться подальше от его дома и его драгоценного дядюшки... Да, и обязательно расскажи мне, если случится что-нибудь невероятное.

— Невероятное? Да что такого невероятного может случиться?

— Просто пообещай и всё.

— Ладно. Обещаю.

Теннисон снова откинулся на диване-людоеде и включил телек. По-видимому, разговор окончен.

Я ушла из гостиной в ещё большем смятении, чем до разговора. Когда мы с Теннисоном ругались, мне было по крайней мере ясно, как себя вести. Но он стал моим союзником, и это пугало меня. Потому что я не знала теперь, кто враг.

Лошадям на бегах надевают на глаза такие штуки, которые перекрывают им боковое зрение. Они называются «шоры». Шоры позволяют лошади видеть только то, что находится прямо перед ней; в противном случае, животное может испугаться и проиграть забег.

Люди тоже живут с шорами на глазах; но наши шоры невидимы и куда более изощрённы. По большей части мы даже не подозреваем, что носим их. Однако, наверно, обойтись без шор трудно — если бы мы попытались охватить своим внутренним оком всю картину мира, мы попросту потеряли бы разум. Или, что ещё хуже — душу. Нам тогда удалось бы проникнуть в самую глубину вещей, и, возможно, мы никогда не смогли бы вынырнуть на поверхность.

Поэтому мы принимаем решения и основываем на них нашу жизнь, не принимая во внимание, что видим лишь одну десятую долю сущего. А после цепляемся за свои ограниченные убеждения, как будто ослабь мы хватку — и вся жизнь полетит под откос.

Помните, Галилея посадили в тюрьму за то, что он утверждал, что Земля вращается вокруг Солнца? Можно, конечно, считать осудивших его невеждами, но в этом кроется больше, чем простое невежество. Если бы они сорвали с себя шоры, то потеряли бы слишком многое. Вообразите только, каково это — обнаружить, что все твои представления о природе и вселенной неверны. Большинство людей понимают это только тогда, когда перемены грозят их собственному маленькому мирку.

Мой мир всегда вращался вокруг нашей семьи: мамы, папы, Теннисона и меня самой. Это атом, который иногда становился ионом, разбрасывался электронами направо и налево, и тем не менее я всегда была твёрдо убеждена, что это что-то такое стабильное, неделимое. Никто и никогда не ожидает, что крепчайшие внутриатомные связи его родной семьи могут разрушиться.

Мои шоры не позволили мне увидеть приближение атомного распада.

Я пообещала Теннисону, что и близко не подойду к дому Брюстера, но ведь это не означало, что я не могу пригласить его к нам.

Была пятница, и я уже вовсю готовила обед, когда мама возвратилась с работы. Я заранее известила родителей, что сегодня вечером к нам придёт Брю. Но с нашей мамой не угадаешь — она могла бы забыть об этом, и что тогда? Довольствоваться заказанным на дом фаст-фудом? А то и ещё лучше: она, чего доброго, вытащила бы из морозилки готовые бурритос [11]и попыталась бы выдать их за домашние, собственного приготовления. Чтобы не рисковать, я решила пропустить сегодняшнюю тренировку и приготовить обед сама, спасибо всем большое.

Как я и предполагала, мамины мысли витали где-то далеко, так что я, безусловно, приняла правильное решение.

— Брюстер придёт к шести, — объявила я. — Как раз к обеду. Пожалуйста, умоляю тебя, не вытаскивай мои детские фотки и не расспрашивай Брю насчёт его жизненной философии, как тогда, с Максом.

Мама кивнула, а потом проронила: «Извини, детка, что ты сказала?» — как будто находилась где-то в дальних закоулках космоса, куда не доходят звуковые сигналы. Я едва не взорвалась. Пришлось повторять дважды, но и после этого не было никакой уверенности в том, услышала ли она меня.

Если бы не шоры на моих глазах, я бы, наверно, смогла охватить взором более полную картину происходящего, но в тот момент я была полностью поглощена собой и своими делами.

— Пожалуйста, постарайся, чтобы он чувствовал себя как дома. Пожалуйста, постарайся не перепугать его насмерть.

— Ваш папа звонил? — спросила мама тусклым, бесцветным голосом, что я ошибочно истолковала как признак усталости.

— Не знаю, — ответила я. — Я выходила в магазин за продуктами.

Чуть позже появился Теннисон, весь в поту после лакросса.

— Живо в душ! — приказала я. — К обеду придёт Брюстер.

Он обеспокоенно взглянул на меня и тихо проговорил:

— Не уверен, что сегодня — подходящий вечер.

— А когда будет подходящий?

— Нет, Бронте, — сказал он всё так же тихо. — Ты не понимаешь. Происходит что-то не то. Сегодня за завтраком... Мама с папой вели себя так странно; ты разве не заметила?

— Нет...

— Как будто кто-то умер, а они никак не решаются нам об этом сказать. Во всяком случае...

— Во всяком случае, — перебила я, — это может и подождать. Я готовилась к сегодняшнему вечеру всю неделю, обед уже в духовке, и вообще — поздно всё отменять!

Он не стал спорить и отправился в ванную.

Пришёл папа и откупорил бутылку вина — дело, в общем, обычное. Как правило, по пятницам он выпивал бокал, просматривая по телевизору новости, и иногда ещё один за обедом, если вино хорошо дополняло еду — этим всё всегда и ограничивалось, он никогда не пил больше. Сегодня же он выглушил первый бокал, даже не успев поставить бутылку, и тут же налил второй. Я вспомнила предупреждение Теннисона, но решила: что бы ни случилось, отличный, вкусный обед поможет поправить положение.

— Папа, прибереги второй бокал для обеда, — попросила я. — Мерло очень хорошо пойдёт к тому, что я готовлю.

— Ты?

— Да, я. На обед к нам придёт гость. Ты же не забыл?

— А. Да, точно.

Едва я закончила накрывать на стол, как появился Брюстер.

— Я слишком рано? — забеспокоился он.

— Как раз вовремя, — заверила я его. — О, ты великолепно выглядишь!

На нём были приличные брюки и наглаженная рубашка, немножко маловатая, правда, но таков уж его стиль. Он же имеет право на собственный оригинальный стиль? Я считаю, что имеет. Брю так тщательно причесал свои волнистые волосы, что стал не похож сам на себя. Он был до того хорош, что мне захотелось поместить его в центр стола вместо вазы с цветами и гордо представить моим родителям, но пришлось обойтись без крайностей. Все просто обменялись рукопожатиями.

Затем, когда все расселись, я водрузила на стол громадное блюдо, провозгласив:

— Voila! Bon appetit,— и сняла крышку со своего гастрономического шедевра.

Теннисон с Брюстером уставились на него, как будто на блюде плавал в подливке марсианин.

— Что это? — дрожащим голосом спросил Теннисон.

— Это запечённый говяжий филей, — ответила я.

У брата было такое выражение, будто его вот-вот стошнит.

— Где ты его взяла?

— В магазине, где же ещё?

— Я, пожалуй, воздержусь.

— То есть как это «воздержусь»?! Я полдня с ним возилась, а он, видите ли, «воздержится»!

Теннисон обернулся к Брю. Тот с улыбкой спросил:

— Всё ещё отказываешься от мяса?

— Когда мне его захочется, тогда и стану есть! — заявил братец.

Меня по-настоящему задело, что у этих двоих есть общая тайна, о которой я не имею понятия.

— Может, вы всё-таки расскажете, в чём тут дело?

— Не за столом, — отрезал Теннисон и наполнил свою тарелку спаржей, присовокупив, что это ещё не делает его вегетарианцем.

— Прекрасный обед, Бронте, — сказала мама, но вместо того, чтобы есть, встала из-за стола и пошла перемывать противни и кастрюли, оставшиеся после моей готовки.