Лишь один человек в тот день не ускорил шаги, проходя через здание — пожилой рыцарь, который подъехал к северному входу в чёрном портшезе и велел носильщикам высадить его здесь. Он вылез возле позорного столба, у которого пороли толстяка — тот дёргался всякий раз, как спину рассекала новая кровавая полоса, но упорно отказывался кричать. Старик, прибывший в портшезе, подальше обошёл столб, чтобы не забрызгаться кровью, и ступил в просвет между двумя кофейнями, прилепившимися к древнему фасаду дворца. Он не нуждался в парике, потому что волосы его, хоть и редкие, по-прежнему доходили до плеч, а оспа почти не оставила на нём следов. Не нуждался он и в пудре, ибо уже полстолетия был сед, как иней. Старик шагал медленно, устремляя взгляд на одних всеведущих ангелов и не замечая других. Время от времени он озирался, словно различал эхо и чувствовал резонансы, неслышные для других. Наконец он достиг южной стороны, где проход суживали два выгороженных судебных зала. Заметно посуровев лицом, старик заставил себя вступить в гудение неразличимых голосов. Возможно, пройдя через Вестминстер-холл, он как-то изменил пустоту под сводами, оставив некую слабую ноту, которая продолжала эхом отдаваться после его ухода и звучит по сей день.

Народы, племена, кланы, секты, сословия и династии на протяжении шести веков поднимали свои знамёна и видели их падение в крыльях Вестминстер-холла. Он был для власти тем же, чем Ковент-гарден для растений. Невозможно постичь его извивы и хитросплетения, пока не войдёшь внутрь. В то время, как и в предшествующие столетия, существовал орган, называемый парламентом, состоящий из двух своих параллельных подобий или палат, в каждой из которых шла беспрестанная война между тори и вигами, сыновьями и наследниками кавалеров и круглоголовых, англикан и пуритан, и так далее, и так далее. За их спинами бряцали оружием и деньгами отпрыски воинственных феодалов, именуемые теперь якобитами и ганноверианцами. Сама битва велась изо дня в день словами, бесчисленными, как зёрнышки пороха на поле сражения.

Седовласого рыцаря призвали в готическую капеллу, которую некоторое время назад захватило и теперь яростно обороняло учреждение, называющее себя палатой общин. Сейчас в палате общин верховодили тори. Призвал его комитет, состоящий преимущественно из вигов. Почему тори позволили шайке вигов создать комитет, смеющий призывать рыцарей в это священное место, словно в свой клуб? Только потому, что тема, рассматриваемая комитетом, была настолько заумна, настолько труднопостижима, другими словами, настолько скучна, что тори с радостью уступили её вигам.

— Мне представили четыре проекта по определению долготы, — сказал сэр Исаак Ньютон.

— Только четыре? — переспросил Роджер Комсток, маркиз Равенскар, виг, пригласивший сюда Ньютона. Он принадлежал к палате лордов, а не к палате общин, и сам был здесь гостем. — Мне казалось, в Королевское общество представляют по четыре в неделю.

Казалось бы, раз Роджер не принадлежит к данному учреждению, у него нет права приглашать сюда чужих и задавать им вопросы. Однако в комитете у него было много друзей, готовых закрыть глаза на эти и другие вольности.

— Мне известны только четыре, правильные в теории, милорд. Остальные я не рассматриваю.

— Относится ли проект господ Диттона и Уистона к счастливой четвёрке или к химерическому большинству? — спросил Равенскар.

Все в зале затявкали как собаки, за исключением Ньютона и господ Диттона (который побагровел, как гранат, и начал двигать губами) и Уистона (чьи веки затрепетали, словно колибри, от пота, струями бегущего из-под парика).

— Он так же верен теоретически, как жалок в практических обещаниях, — отвечал Ньютон.

Палата общин замолчала — не от ужаса перед жестокостью Ньютона, а от профессионального восхищения.

— Предположим, что их проект удастся осуществить — допущение, по поводу которого Королевское общество могло бы дискутировать так же долго и яростно, как эта палата по поводу недавней войны, — так вот, вне зависимости от практических сложностей, даже если некий будущий Дедал сумеет воплотить задуманное господами Диттоном и Уистоном, их метод не позволит пересекать океаны, а лишь даст самым прилежным шкиперам возможность не сесть на мель вблизи берегов.

Выражение лиц господ Диттона и Уистона изрядно позабавило всех. Они уже не тщились выказать гнев или волнение, а выглядели так, будто лежат в анатомическом театре Коллегии врачей на завершающем этапе собственного посмертного вскрытия.

В веселье не принимал участие маркиз Равенскар, которому служитель только что подал сложенный листок бумаги. Лорд развернул послание и прочёл. На миг лицо у него стало такое же, как у Диттона и Уистона, но он сразу овладел собой и, как глухой гость за обедом, делающий вид, будто понял каламбур, изобразил улыбку, давая настроению палаты проникнуть в свою мину. Он взглянул на документы, разложенные на столе, словно забыл тему слушаний и должен освежить её в памяти. Потом заговорил:

— Просто не протаранить континент-другой — слишком мизерная задача. А что другие три предложения, верные в теории? Мне представляется, что коли уж для осуществления проекта нужны столь титанические усилия, лучше направить их на методы, позволяющие определить долготу где угодно.

Ответ сэра Исаака, состоявший из многих-многих слов, сводился к следующему: это возможно, если определять время по очень точному морскому хронометру, которых пока никто не умеет делать, либо наблюдать за спутниками Юпитера в очень хороший морской телескоп, которых тоже пока никто не умеет делать, либо замерять положение Луны и сравнивать с вычислениями, произведёнными согласно его, сэра Исаака, лунной теории, которая пока не вполне завершена, но не сегодня-завтра будет опубликована в книге. Как всякий сочинитель, выступающий в общественном месте, он не преминул упомянуть название: том III «Математических начал», скоро в продаже у всех книгопродавцев Лондона.

Маркиз Равенскар слушал вполуха, поскольку всё это время строчил записки и совал их в руки прислужникам. Однако, уловив затянувшуюся паузу, он сказал:

— Эти… э… вычисления… будут ли они сходны с теми, что используются сейчас для нахождения широты, или?…

— Бесконечно более сложные.

— Вот незадача! — рассеянно проговорил Равенскар, продолжая строчить записки, как самый неугомонный школьник за всю историю человечества. — В таком случае, полагаю, каждому кораблю понадобится лишняя палуба, забитая вычислителями, и стадо гусей, чтобы снабжать их перьями.

— Или арифметическая машина, — подхватил Ньютон, затем, не рассчитывая, что палата оценит его сарказм, пояснил: — Утопичная выдумка ганноверского дилетанта и плагиатора барона фон Лейбница, который за все эти годы так и не сумел довести её до конца.

Ньютон мог бы ещё долго клеймить барона, но тут ему в руку вложили записку, ещё мокрую от чернил Равенскара.

— Значит, для лунного метода тоже нужен прибор, которого мы пока делать не умеем, — подытожил Равенскар с лаконичностью и проворством, каких парламент не видел с тех пор, как католики последний раз пытались его взорвать. Обтянутые дорогой тканью зады заёрзали по скамьям. Положительный пример окрылил всех присутствующих.

— Да, милорд.

— Итак, вы свидетельствуете, что наши корабли будут по-прежнему садиться на мель, а наши доблестные моряки — гибнуть, пока мы не научимся делать некоторые вещи, которых пока делать не умеем.

— Да, ми…

— И кто изобретёт эти замечательные приборы?

— Предприимчивые люди, ми…

— Что заставит предприимчивых людей тратить годы на изобретение новой технологии — если мне позволительно заимствовать словцо у доктора Уотерхауза, — которая может оказаться непригодной? — С этими словами Равенскар встал и протянул руку, показывая, что кто-нибудь может вложить в неё трость. Кто-нибудь вложил.

— Милорд, некий денежный… — начал сэр Исаак Ньютон, тоже вставая, ибо он прочитал записку.