Папа Филипа — командир самолета, он работал не в Скандинавском авиационном концерне, а в небольшой фирме «Аэрбизз», обслуживающей разные предприятия. В тот вечер он вернулся домой поздно. Мы расстелили на кухонном столе карты и съели целый пакет сухариков с сыром, разумеется, накрошив где только можно.

Сначала я не понял, кем был отец Филипа, поскольку он выглядел немного старше. Может, из-за одежды. На нем была черно-голубая куртка и фуражка, как у водителя автобуса. Филип чуть не умер со смеху, когда я рассказал ему о своих догадках.

Папа Филипа выглядел значительно старше Джима. Позже я заметил, что и Май старше, чем Кристин. Но не это бросалось в глаза. Ее выдавала манера вести себя, отношение ее и Летчика друг к другу. Они были такие вежливые, такие предупредительные. Как в старом шведском фильме.

Интересно, понимают ли они Филипа, знают ли о его мечтах и идеях? Или он у них как домашняя зверушка?

Меня разбудил треск сломавшейся ветки где-то неподалеку. Наверное, улетела сова.

Я тихо лежу и слушаю. Оглядываюсь, но вижу лишь темноту. Скорее всего, Туве и Пия-Мария еще спят. Я протягиваю руку и узнаю на ощупь Туве.

Где-то опять раздается треск. На этот раз прямо над нашим навесом. Кажется, я даже слышу как раскачиваются ветки на одном из деревьев.

Я осторожно сажусь, прислушиваюсь. Какой-то зверь? А может, птица?

Интересно, почему Филип и Манни еще не вернулись? Опять что-то шлепается, теперь уже немного поодаль я решаю, что это все-таки птица. Я почти в этом уверен так как слышу тяжелое хлопанье крыльев среди толстых стволов сосен. Глухари? Может быть. Откуда мне знать?

Я снова опускаюсь на еловые ветки. «Филип скоро придет», — думаю я.

Я просыпаюсь. Воздух холодный. Я чувствую его кожей, как влажную целлофановую пленку. Лежу и размышляю, стоит ли отыскать рюкзак и достать бутерброд, но потом отказываюсь от этой идеи. Мысли носятся по кругу. Как там дома? Почему в последнее время Джим такой раздражительный? Каково это жить в лесу, как бабушка Туве? И снова все мысли о Туве и о том волшебном воскресенье, когда мы были вместе, лишь я и она.

Снова настала зима, но сегодня солнце светит особенно сильно. Окружающий мир неожиданно стал светлым, сильным и новым, это ошеломило меня, смутило.

Как только я вышел в сад, весь город словно бросился мне в лицо.

«Может, это снег, — думаю я. — Это он отражает и усиливает свет».

Искрится снег, блестят стекла и металлические поверхности. Воздух сверкает от отражений, сияет звездочками.

На переднем плане белеет яблоня-китайка. Пушистые ветви едва выдерживают тяжесть свежего снега, так неожиданно выпавшего ночью. Приглядевшись, я вижу, что все яблони вдоль улицы такие же. Все белое, все новое, все сияет. Астраканвэген превратилась в чистую зимнюю улицу.

Думаю, сегодня самый светлый день в году. Воскресенье, Sunday, в самом начале апреля. Скоро весна. Но сначала пройдет этот источающий свет зимний день, отражающий в себе весь мир, весь мой мир.

Я ищу следы ежа, но газон бел, как чистый лист. Наверное, еж снова впал в спячку.

Я звоню в дверь Туве и долго стою на лестнице, жду. В доме не слышно ни звука. На двери висит табличка — «Рагнар». Когда я впервые звонил ей, она тоже ответила: «Рагнар», я онемел, ничего не понимая, мне показалось, что она насмехается надо мной. Через некоторое время я догадался: Рагнар — это фамилия, ее зовут Туве Рагнар.

Сбоку от двери висит желтая металлическая табличка «Частное посредническое бюро недвижимости Элизабет Рагнар».

Я уже готов уйти, как дверь беззвучно открывается и на пороге, щурясь от солнца, появляется Туве. Она держит руку козырьком, защищая глаза от света. Долго удивленно смотрит на меня. Затем приглашает войти.

— Я одна дома.

Туве смеется.

Я тоже смеюсь. Скорее всего, из вежливости.

— Заходи, — говорит она и тянет меня в прихожую.

Дом утопает в солнечном свете, который льется сквозь большие окна гостиной. На Туве красный банный халат, хотя уже день.

Я тихо иду за ней по просторному дому. Комнаты в меру обставлены мебелью. Кресло, диван со светло-голубой обивкой и коричневыми кожаными подлокотниками и прочие красивые вещи: вазы разных голубых оттенков, скульптура, изображающая, как я понимаю, быка.

На стеклянном столике лежит лекарство от мигрени.

Паркетный пол. Порой мои ноги утопают в коврах с длинным, как трава на газоне, ворсом. В одной из комнат я вижу свое отражение в огромном экране телевизора.

— Сколько же в нем дюймов? — с уважением спрашиваю я.

— Понятия не имею, — равнодушно отвечает Туве.

Видимо, дела у ее мамы идут неплохо.

Я знаю, что она риэлтор, продает дома на Астраканвэген.

— У твоей мамы много работы, да? — спрашиваю я.

Туве кивает.

— Вроде того.

Внезапно мы слышим странный стук. Сухой, короткий. Довольно неприметный звук.

— О, нет! — восклицает Туве. — Опять!

— Что это?

— Птица ударилась о стекло. Пойдем.

Туве подходит к двери на террасу и открывает ее. Снег со стороны улицы сдвигается в сторону. Еще больше света устремляется в комнату. Туве смотрит под окнами. Выставляет руку против солнечных лучей и выпрыгивает босиком на снег. Поднимает что-то и сутулясь торопится назад.

— Черт, как холодно! — кричит она.

Туве раскрывает ладонь. На ней лежит маленькая серая птичка. Она выглядит вполне живой, лишь глаза закрыты, словно птичка спит. На лбу красное пятнышко.

— Она умерла?

— Думаю, да.

— Что это за птица?

— Чечетка. Видишь характерное пятнышко на лбу?

— Я думал, это кровь.

Держа птичку на ладони, Туве осторожно дует на нее. Делает вдох и снова дует. Может, она вдувает в нее жизнь? Возможно ли это? Можно ли ее оживить, чтобы снова увидеть, как она порхает, и услышать, как поет? Можно ли заставить ее снова махать крыльями? Где проходит граница между жизнью и смертью? Как узнать это, если никто не знает?

Она кладет птицу в большую стеклянную пепельницу и накрывает уголком скатерти.

— Бывает, они оживают. Если просто в обмороке. Но эта не очнется. Она мертва, — говорит Туве.

Я киваю. Я тоже думаю, что эта птица действительно мертва.

Я замечаю, что Туве держится за лоб. Она трет рукой левую щеку, медленно продвигаясь вверх по направлению к глазу и виску. Ее лицо почти такое же белое, как снег на улице.

Туве замечает, что я смотрю на нее.

— Я нс выношу такой яркий свет. У меня от него жутко болит голова. Это мигрень.

Я киваю.

— У мамы тоже. Она говорит, что мигрень передалась мне но наследству от нее. Но сейчас я чувствую себя лучше. Мне стало легче, когда ты пришел.

Я прохожу через небольшой зал. На стенах висят картины. Туве открывает дверь в пристройку к дому. Ее халат распахивается, но, не обращая на это внимания, она оборачивается ко мне, и я успеваю разглядеть, что под халатом ничего нет. Ее тело, как и лицо, светится бледным светом, на плоском животе — правильной круглой формы пупок.

На большом столе стоит монитор и другая техника: копир, сканер и лазерный принтер. Голубая керамическая ваза с начавшими темнеть бананами. Стопка листов бумаги. В основном это фотографии домов с коротким текстом. Я узнаю дом на Крусберсгатан. В картонной коробке лежит зажигалка с названием фирмы: «Частное посредническое бюро недвижимости Элизабет Рагнар» — белый текст на красном фоне. Комната утопает в свете, краски бледнеют от солнца, которое щедро светит в окна.

Туве подходит к стене и нажимает на выключатель. Длинные серые шторы медленно сдвигаются, закрывая окно.

Она запрыгивает на стол и садится. Красный халат снова распахивается. Туве смотрит на меня, следит взглядом за моими глазами, прикованными к ее телу, к ее круглому пупку.

— В чем дело, Кимме?

Я вынужден прокашляться. Вдохнуть побольше воздуха, чтобы ответить.