«Повезло с птицами, — думаю я, — и с канюком, и с жаворонком».

Мы останавливаемся на вершине холма над бухтой Шведского пролива. Здесь лишь мы да тысячи чаек, под ногами шуршит сухая серая трава. Воздух дрожит от птичьих криков, и нам приходится напрягать слух, чтобы услышать птиц, бродящих по мелководью. Из-за них-то мы и приехали, а чайки не в счет.

— Береговая сорока! — кричит Филип, и мы соскакиваем с велосипедов, чтобы рассмотреть эту птицу. У Филипа есть подзорная труба. Почти новая, фирмы «Кова», на штативе. Она дает такое же четкое изображение, как и видео. Я взял на время у Филипа одну из его складных подзорных труб — черную, с приличной резкостью — и без проблем разглядел черно-белую птицу внизу на краю пляжа, то и дело поклевывавшую влажную землю своим длинным красным клювом.

«Береговая сорока, — подумал я. — Красный клюв. Легкая птица».

Мы пьем какао, а я налегаю на бутерброды с домашним сыром и помидорами, сделанные Кристин.

Туве зарисовывает карту берега в свой красный блокнот. В нем уже много рисунков, в основном морские и болотные птицы, а также стайка скворцов и несколько чибисов. Остальных я не помню.

До полудня еще далеко. Мы оставляем птиц в покое. Поодаль от нас лежат, прижавшись друг к другу, Манни и Пия-Мария. Не знаю, чем они там занимаются.

Солнце уже довольно высоко, и Туве заводит речь о том, как здорово, что мы куда-то выбрались. Обычно ведь как бывает: валяешься в теплой кровати и дремлешь. Для подъема рановато. Нет никакого желания бросаться в темноту и холод. Но потом, уже в пути, окончательно проснувшись на каком-нибудь холме, радуешься, что вытащил себя из дома. Радуешься, что нашел в себе силы.

Я еще не знаю, как относиться к таким поездкам. Со мной это впервые. Филип забирается на валун. Я вижу, как его тело словно растворяется и перетекает в другое существо. Постепенно ты, Филип, преображаешься в птицу. Лопатки поднимаются, руки наполняются воздухом и начинают двигаться, медленно и легко, и тут ты кричишь как канюк. Ты — канюк, упавший на камни, но скоро ты помчишься дальше, в город.

Мы смеемся над Филипом. Больше всех смеюсь я, потому что раньше не видел ничего подобного.

Я смотрю на Туве. Смотрю в ее узкие, немного раскосые глаза, из-за которых она похожа на японку или тайку. Хотя мне известно, что она не оттуда. Я замечаю веснушки вокруг ее носа. Их тоже можно было бы зарисовать в ее красный блокнот, потому что они первые в этом году.

Солнце греет сильнее. Лицо припекает. «Вот это субботнее мартовское утро», — думаю я и чувствую, как засыпаю на траве.

Я подъезжаю к дому и вижу: Джим моет автомобиль, а Кристин ползает на четвереньках вокруг клумб перед домом и собирает сухие ветки.

— Привет, — говорю я.

— Иди сюда, посмотри, — кричит мне Кристин. — Здесь кто-то жил зимой.

Я прислоняю велосипед к стене, но он падает прямо на кусты магонии. Кристин рычит, я бросаюсь поднимать его, снова ставлю на место и проверяю, не рухнет ли он, если я отойду, и плетусь к клумбе.

— Круто, — говорю я, глядя туда, куда показывает мне Кристин.

На земле среди высоких бледных стеблей голубых и желтых крокусов прячется маленькое теплое гнездышко, выстланное палой листвой.

— Кто бы это мог быть? — спрашивает Кристин.

— Может, кошка, — отвечаю я. — Здесь полно кошек.

Кристин с сомнением смотрит на меня. Кажется, она не в восторге от того, что в ее клумбе жил какой-то зверь. Неважно, кошка или какое другое животное.

Она продолжает убирать хворост.

Джим направляет струю воды на клумбу, Кристин поднимает крик, и он оправдывается тем, что крокусы нуждаются в поливе.

— Прекрати сейчас же! — говорит Кристин таким строгим тоном, что Джим тут же повинуется. Он поднимает с газона свою замшевую куртку, которую сдуло ветром, и идет вытирать машину. Кристин кромсает секатором сухие ветки на мелкие кусочки, набивает ими три больших полиэтиленовых пакета и оттаскивает их к зеленому мусорному баку.

— Мы могли бы сделать компост, — говорю я.

Джим кивает.

— Ни за что в жизни, — отвечает Кристин. — Не хочу, чтобы этот мусор разносило по двору. Да и негде его складывать.

Я готов отдать ей должное по этому пункту. У нашего дома самый маленький в мире земельный участок. Полпятачка зеленой травы перед домом и половина позади дома, как обычно говорит Джим. Стричь газон — моя обязанность. Это трудно, потому что мало свободного места и негде развернуть газонокосилку. Требуются определенные навыки. Но я справляюсь.

Изнутри дом тоже маленький. Настоящий пряничный домик, как говорит Кристин. Она называет его так, словно дом принадлежит лишь ей. Всюду чувствуется ее присутствие, всюду находишь вещи, сделанные ее руками: новая обивка на кресле, сотканный ею коврик, аккуратная стопка белья, которое она погладила. Мы же с Джимом словно ее постояльцы.

Странно, что, входя в дом, попадаешь прямо в кухню. Таков проект. Я нигде больше не видел ничего подобного. Только на нашей улице. В какой дом ни зайди, попадаешь сначала в кухню. Оттуда во вторую комнату ведет узкий и довольно темный коридор с волокнистыми обоями.

Чаще всего мы сидим в кухне. Ведь как только входишь в дом, сразу же туда попадаешь. Мы много раз шутили на этот счет. Все происходит в кухне. Кристин постоянно там крутится. Готовит что-нибудь, делает домашнее вино в большой оплетенной стеклянной бутылке на разделочном столе, шьет брюки, болтает по телефону с Уллой или слушает радио.

Время от времени она подходит к окну с таким видом, словно ждет кого-то. Мы с Джимом этого не понимаем. Что она там высматривает? Кого ждет? А еще мы не понимаем, как она успевает сделать так много дел. Нам хватает наших книг, мне — уроков, а Джиму — стопки контрольных на проверку. Но мы тоже сидим в кухне. Словно чем ближе Кристин, тем лучше нам работается.

Вечером мы едим мусаку [2]. Кристин и Джим пьют красное вино, а я — пепси.

Я слышу, как они болтают о лете, но слушаю в пол-уха. Кристин хочет поехать в Данию. Она рассказывает, как там все прекрасно: живописные датские пейзажи, приятные люди, вкусная еда. Кристин предлагает еще вина, но Джим качает головой, поэтому она наполняет лишь свой бокал, продолжая болтать об отпуске, о старой доброй Дании и каком-то месте под названием Лёккен. «Так и будет, — думаю я. — Лёккен? И что в нем такого?»

Кристин встает, берет пачку сигарет с оконной рамы и выходит на лоджию.

— Ты бы попробовала бросить, Кристин, — говорю я. — От тебя несет дымом.

— Попробую, Ким. Летом обязательно брошу.

Кристин закрывает за собой дверь лоджии, но через некоторое время мы слышим стук в окно. Я выглядываю и вижу, что она показывает на газон. По газону движется тень.

— Глянь-ка, в саду завелся еж, — доложил я Джиму.

Мы выходим к Кристин. Осторожно ступаем по траве, словно по тонкому льду. Но еж все равно нас слышит, внезапно останавливается и сворачивается в колючий шар.

— О, как он испугался, — восклицает Кристин и садится около зверька на корточки. Некоторое время мы выжидаем, но тот остается начеку и притворяется мертвым. Джим советует нам вернуться в дом и оставить ежа в покое.

— Будь осторожен, когда будешь переходить через дорогу, — говорю я ежу. — Люди гоняют там как сумасшедшие.

Мы с Джимом убираем со стола, пока Кристин моет посуду. Раздается телефонный звонок, на сей раз это не Улла, а Филип, он спрашивает, не хочу ли я завтра с утра пораньше пойти с ними на речку выслеживать зимородка. Я отказываюсь. Вру, что не могу, просто не хочу никого выслеживать.

— Если передумаешь, то мы у каштанов, — говорит он.

И я передумываю. Я постоянно так делаю. Но в этот раз причина в том, что я мечтал о Туве всю ночь. Я представлял, как мы идем рядом, я держу ее руку в своей и показываю: «Посмотри, Туве, вон зимородки».

В полшестого я выскальзываю из кровати, крадусь в кухню, готовлю себе бутерброды, надеваю свои зеленые брюки «Хелли Хансен» и резиновые сапоги и затем шагаю к речке, пока серый рассвет медленно раскрывает еще один день в моей жизни.