Когда Оркус в пятый раз гулко роняет крышку с сосуда – я поднимаюсь с так и не потеплевшего трона. Божок обреченно закрывается крышкой и ждет удара двузубцем, но нет, вместо этого:

– Сегодня судов больше не будет.

И уход. Исполненный величия.

Подлокотники трона Гефест находчиво выковал в виде песьих морд, и эти самые морды смотрят вслед Владыке недовольно: ходит? Мало что ходит – шествовать осмеливается?! Ничего, посидит на троне еще несколько дней – и убредет кривым, как пастушья клюка.

Оркус как бы незаметно старается попасться под ноги, с придыханием спрашивает: не надо ли чего? О трапезе распорядиться… или об омовении… или (многозначительный взгляд) еще о чём?

– Колесницу.

Разочарование так и плещет за томной поволокой. Но хоть распоряжение кинулся выполнять – и это ладно.

Трапезничать я не стал – хлебнул нектара, проходя по полуосвещенным коридорам, чашу выкинул в руки Оркуса, уже вставая на колесницу. Стегнул лошадей.

Нужно же проверить, как исполняют волю царя.

Воля исполнялась как следует: беспамятные тени судимых сегодня уже гуляли по асфоделевым лугам, а на Темных Областях зазвучали первые вопли. Леон, зашитый в шкуру, глухо выл, пока одна из Кер в эту же шкуру засыпала ему скорпионов; остальных распихали – кого в огонь, кого на шипы… а-а, вон тот разбойник со змеями лобызается.

Эвклея не было: распорядитель на пару с Гефестом обсуждал убранство Дворца Судейств. Керы щеголяли сломанными носами и выбитыми клыками, наверняка делили первого преступника.

Какой-то гриф опять нацелился на печень царя, вследствие чего был зажарен заживо. Не ударом двузубца – пинком, пославшим грифа в яму с огнем.

– Хорошо, – сказал я, уходя.

Можно было бы, конечно, в Элизиум заглянуть: а как там? Но я не стал.

Чуть повернул голову, когда колесница пролетала мимо памятного уступа. Не подняться ли?

Незачем.

Я уже научился слышать это, не глядя. Рычанье пса, который вот-вот кинется с раззявленной пастью: уже налились красным глаза, напряглись лапы, хвост вытянулся твердой палкой… «Чужой!»

Сделай еще шаг к хозяйскому добру – хватанет желтыми, в пене клыками.

Коней распряг сам – все равно Эвклея нет поблизости, а то опять заведет по старинке: «Конюхов у тебя нет, что ли? Дальше что – сам навоз убирать начнешь?!» Навоз оставил слугам, хотя мог бы и сам: как сказал бы Посейдон – не впервой разгребаться. Прошел по коридорам: пустым и давящим, несмотря на то, что залиты огнем от факелов, что стены уже почти отделаны драгоценной мозаикой… а может, как раз и от этого.

Распорядителей, помощников Эвклея, я не запоминал. Он перемешивал их в кулаке, как опытный игрок – кости: одних убирал на кухню, других ссылал куда-то, где надо «присмотреть»… в нужный момент под локтем всегда оказывалось что-то безликое, угодливое, шепотом спрашивающее: «Готовить ли трапезу?» или сообщающее, что царское омовение готово.

Чтобы их вызвать, не нужно было даже пальцами щелкать – только повернуть голову.

– Ужин простой. Ванны не нужно, буду у родника.

Простой ужин – значит, поставить нектара и амброзии у постели и не заикаться про аэдов, сказителей или «кого-нибудь, кем царь хотел бы усладить глаз».

Родник – одно из немногих мест, которое может удивить во дворце.

Горный источник пробился сквозь скалу, в которой высечено здание, в незапамятные времена. Переспорил огненную сущность Флегетона, каким-то образом проложил себе дорогу из глуби глубей – и разбился на несколько ключей. Два или три Гефест приспособил под колодцы, а этот, самый высокий, оставил как есть, только стенами обнес.

С изогнутого пальца скалы в неглубокую чашу падает ледяной, кристально чистый поток: тронешь – порежешься. Поток бурлит и пенится в чаше, а потом убегает в проделанное для него отверстие: точить базальт дальше.

Стены и пол обширного зала – черный мрамор. Дальними звездами мерцают два хрустальных светильника, и блеклой луной отсвечивает самый высокий – из золотистого хрусталя.

Пол покусывает босые ступни холодом дружелюбно, не чета золотым тронам. Хитон ложится рядом с плащом и сандалиями; вода, падающая с высоты в полтора роста Владыки, кипит от стужи и ласково запахивает прозрачными струями, обжигающими хуже огня.

Жидкий лед ползет от волос к закрытым глазам, запрокинутому подбородку, когтями страсти проходит по груди, рушится на ноги. Холод внешний вымывает холод внутренний, и на миг убирается с плеч вездесущий Тартар – не от боязни холода, от неожиданности. Запах судов: вонь тлена и мук, сладковатый душок забвения и безукоризненная свежесть полей Элизиума – уносится с потоком вдаль, протискиваясь сквозь камень. Мне все больше нужен лед, чтобы хоть что-то ощущать, потому что огонь на меня не действует еще с войны, а так – совсем без ничего, как-то неудобно…

Усталость воды родника не уносят – не умеют.

Когда я завернулся в невесть кем подсунутую мягкую ткань и направился к спальне, продолжение дня ждало в соседней комнате. Двенадцать продолжений. Почему-то блондинки с прозрачно-бледными лицами и печальными, коровьими фиалковыми глазами – которые, впрочем, старательно опускаются в пол. А то еще ненароком узреешь ужас во плоти, капающий водой с волос.

Где только в подземном мире набирают…?! И ведь каждый раз разные, меняются в зависимости от вкусов распорядителей. Были девочки-подростки, пышки были, гибкие распутницы облизывались… Всё лучше, чем вкусы Эвклея, потому что в телесах его избранниц я рисковал утонуть надежнее, чем в водах Стикса.

Махнул рукой, проходя мимо, – не сегодня. Вошел в одну из своих спален – не роскошно убранный талам, а обыкновенную комнату с обыкновенным, хоть и широким, и удобным ложем.

На золоченый столик чья-то сердобольная душа рядом с нектаром и амброзией приткнула блюдо с фруктами: поверх яблок и персиков гордо возлежал крупный гранат. Памятью то ли о последнем бое, то ли о Коркире… а, какая разница.

«Ты готов вернуться туда, невидимка?– вкрадчиво спросила вечная спутница. –Опять ступать по полю, полному детских трупов. Еще раз пережить последний бой – взамен…»

Я отложил гранат.

«Оставим мечтания пьяным аэдам. Жребий взят. Я не отступлюсь даже в мыслях».

И – в постель, лицом в мгновенно согревшуюся ткань. Ждать, когда придет привычное – пропасть за железными дверями, рушащиеся опоры, вздымающиеся руки.

Эй, где ж вы там, верные спутники, с прошлой ночи не видались!

А вместо этого робким гостем приходит сон…

Шелестит в темноте, обдавая запахом моря, обволакивает, гладит теплыми ладошками, окунает в сладкую истому, в памятный шепот:

– Как просто… ты – скалы… я – море…

Как там его, этого сына Гипноса, который по ложным снам? Онир?

Вот и будет, на ком еще раз проверить Темные Области и пытки…

За такие-то сны.

Завтра.

Если, конечно, сумею перебороть себя и проснуться.

– Что ты делаешь здесь? – спросил я ее на следующий день.

Левка дула губы, рассматривая тяжелые серебристые пряди на своей ладони. Попробовала закрутить их узлом и уложить – опять рассыпались, прикрывая белые оголенные плечи.

– Пришла к тебе. Сначала ждала, что ты сам меня заберешь… на своей колеснице. Потом соскучилась и пришла.

– И тебя пропустили?

Еще попытка – и волосы серебристыми струями опять растекаются по плечам.

– Сначала меня встретил какой-то противный старик, костистый такой, сын Эреба. Спросил, что я тут забыла.

С манерой Харона спрашивать я уже успел познакомиться.

– А я сказала, что иду к своему Владыке и чтобы он на меня не пялился. Тут он посинел, затрясся и ка-а-ак заорет, что утопит меня в ледяных водах Стикса!

Она соскользнула на пол и принялась перетряхивать складки хитона.

– И что сказала ты?

– Что тебя во времена войны называли Безжалостным.

Смешок серебряной зарницей прорвал полумрак спальни. Левка торжественно повертела в пальцах найденную заколку и попыталась упорядочить волосы с ее помощью. Но волосам больше нравилось служить ее телу живым пеплосом.