Откинувшись на спинку гладкого кожаного сиденья, Анна завтракала, любуясь проносящимся мимо деревенским пейзажем. Поев, она сунула руку в сумочку и вытащила оттуда свернутые в трубку бумаги. Развернула их на столе: множество страниц с загнутыми уголками, пожелтевших от времени. Каждая была исписана синими чернилами; надписи были сделаны наклонным почерком, часто встречались эскизы, карты и диаграммы.

Анна начала просматривать письма, выхватывая взглядом знакомые фразы, — фрагменты мира, который захватил ее воображение почти десять лет тому назад. Ей только исполнилось шестнадцать, когда она впервые обнаружила письма своей тети в дальнем углу чердака. Истории из жизни медсестры в джунглях Танганьики очаровали ее буквально с первой фразы. Как же отчаянно ей хотелось оказаться в таком месте — еще не тронутом цивилизацией, где за окнами спальни бродят леопарды, где воины кочевого племени приходят к лекарю, чтобы он перевязал раны, полученные во время сражений, где срочные операции проводятся при свете керосиновых ламп!

Анна отодвинула прочитанные страницы. Последняя бумага в связке была не написанным от руки письмом, а извещением Управления внутренней миссии Танганьики, напечатанным на бланке. Это было официальное уведомление о внезапной смерти Элайзы Твейт от церебральной малярии. Документ был датирован шестнадцатым ноября 1937 года. Анна держала бумагу в руке. По спине у нее пробежали мурашки — в точности как тогда, когда она впервые прочитала это уведомление. 1937 год…

Год ее рождения.

Анна закрыла глаза. Она снова оказалась на пыльном чердаке, где присела у ящика со стопкой писем. Слышала, как глухо бьется ее сердце, как в легкие поступает воздух и снова выходит из них… Медленно, постепенно она осознавала, что для нее это не просто письма. Она почувствовала чье-то тепло, совсем рядом. Молчаливое, но родное.

И тут неожиданно, как откровение, возникла уверенность в том, что она последует по стопам Элайзы. На своих плечах она ощутила накидку — одну из тех, которые принадлежали женщине, чья жизнь закончилась, в то время как ее собственная только начиналась.

— Я пойду, — прошептала она в тишину. — Возьмите меня с собой…

И когда эти слова сорвались с ее языка, ей показалось, что теплота сомкнулась вокруг нее, окутала ее. Она попыталась представить себе то существо, к которому обращалась. Бога из писем Элайзы, того, кто призвал ее на поле деятельности.

Небесного Отца. Царя царей. Бога богов…

Из глубин ее памяти легко всплыли фразы, осевшие там в результате бесчисленных церковных служб во время учебы в школе. Но образ, возникший в голове Анны, был образом женщины. Одетой в шорты и рубашку цвета хаки, с узлом волос на затылке. Она баюкала чернокожего ребенка, ласково глядя на него.

Элайза…

Анна подняла голову, уловив перемену в движении поезда. После многих миль прямого пути он начал входить в затяжной поворот. В окно теперь был виден тепловоз, выпускающий белый пар, который летел назад, словно грива. Он казался храбрым и сильным, он упорно двигался вперед, не страшась долгого пути. Анна улыбнулась. Образ соответствовал ее настроению, ее восприятию самой себя — смелой молодой дамы, готовой принять первый настоящий вызов в своей жизни.

Когда поезд достиг окрестностей Додомы, Анна мысленно окинула себя взглядом. Она подготовилась к прибытию еще час назад: вымыла руки и лицо, переоделась в чистую, выглаженную одежду и причесалась. Затем постояла перед маленьким мутным зеркалом и тщательно изучила свое отражение, репетируя улыбку, которую наденет, как только выйдет из вагона. Она хотела выглядеть доброжелательной, а не дерзкой; уверенной в себе, а не наглой. Она снова прорепетировала улыбку, сидя словно аршин проглотила, в юбке без единой складки, стараясь не замечать струйку пота, медленно ползущую по спине.

Чтобы отвлечься, она снова стала смотреть в окно. Додома очень изменилась с тех пор, как здесь жила Элайза. Городок теперь имел солидный вид: здесь появились современные западные здания и асфальтированные дороги. В Додоме даже построили собор — Анна мельком увидела его куполообразную крышу, возвышавшуюся над шатрами крон высоких деревьев. «Где-то там, — сказала она себе, — расположена Центральная больница Додомы». Она не могла дождаться, когда же увидит это место, увидит гордость миссии — современную больницу, воздвигнутую там, где раньше находилась обычная станция, основанная и обслуживаемая одним-единственным человеком — сестрой Элайзой Твейт.

Поезд подъехал к станции, скрипя тормозами и выбрасывая клубы пара. Платформа была переполнена африканцами, большинство из которых несли на головах тюки, а в руках — тростниковые клетки с курами. Женщины, завернутые в яркие куски ткани — китенте, несли такую же поклажу, что и мужчины, а многие — еще и привязанных к спинам спящих детей. Взгляд Анны блуждал по пятнам цвета и суетящимся пассажирам и наконец остановился на ряде белых лиц — человек десять европейцев стояли вдоль платформы. У Анны засосало под ложечкой. В ответном письме ей сообщили, что на станции ей организуют теплую встречу, и она предположила, что это, наверное, и есть встречающие, но она не ожидала, что придет столько людей…

Дернувшись в последний раз, поезд замер у перрона. Анна осталась сидеть в купе, наблюдая за группой европейцев. Они что-то оживленно обсуждали: женщины — с женщинами, а мужчины — с мужчинами. Было в них нечто такое, что немедленно стало ясно: это именно миссионеры, а не туристы, отправляющие на сафари, и не фермеры, собравшиеся на рынок. Такое впечатление создалось благодаря сочетанию трех факторов: как они были одеты, как стояли и что выражали их лица. Они казались разумными и практичными, надежными и уверенными людьми, прекрасно понимающими, что им доверили важную, ответственную работу, но также знающими, что они хорошо подготовлены для ее выполнения и готовы встретиться с неминуемыми трудностями лицом к лицу. Анна почувствовала гордость оттого, что вскоре станет членом этой команды.

— Сестра Мейсон? — спросил, заглянув в купе какой-то мужчина.

Анна быстро встала.

— Да… Здравствуйте.

— Я Джек Мастерс. Секретарь миссии, отвечаю за работу в полевых условиях.

Вместо того чтобы, стоя на перроне, протянуть Анне руку и помочь ей спуститься, мужчина поднялся в вагон. Пару секунд он молча разглядывал девушку. Наконец он улыбнулся:

— Добро пожаловать в Центральную Танганьику!

Анна улыбнулась в ответ своей обычной улыбкой, а не той, которую она так тщательно репетировала. Впрочем, это не имело никакого значения: Джек Мастерс в этот момент отвернулся, окидывая взглядом ее чемодан и сумки, все еще остававшиеся на полках для багажа. Он нахмурился. Анна попыталась вспомнить директивы миссии, задаваясь вопросом, не пропустила ли она какой-то пункт и не взяла ли с собой слишком много вещей.

— Дело в том… — Джек выглядел смущенным. Говоря с Анной, он старался не встречаться с ней взглядом. — Похоже, вам нужно ехать дальше. Завтра. Епископ…

— Дальше? — переспросила Анна, пытаясь обнаружить в его словах смысл.

— Планы изменились. Я подумал, что, наверное, вам лучше всего было бы оставить ваши веши в кабинете начальника станции — там с ними ничего не случится. И завтра…

— Нет, — перебила его Анна. — Должно быть, это какая-то ошибка. Я — медсестра, приехала работать в больнице Додомы. — Она едва не сказала «больнице Элайзы». — Я останусь здесь.

Она почувствовала, что ее охватывает паника; ее голос казался ей тонким и жалобным. Она уставилась на мужчину, молясь, чтобы он согласился с ней, с тем, что она приехала в Додому и здесь останется.

Джек Мастерс бочком двинулся по коридору к выходу.

— Послушайте, сестра Мейсон. Вы устали. Проголодались, без сомнения. — Его тон был успокаивающим. — Миссис Менциз велела приготовить вам завтрак. После этого вы встретитесь с епископом, и он вам все объяснит. — Джек отвернулся и подозвал носильщика.

Анне потребовалось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями. Затем она подошла к мужчине и стала перед ним, глядя ему в лицо.